Владимир Пекальчук - Край непрощенных

— Я не придурок, — мрачно, но с достоинством возразил Макс. — Унтерштурмфюрер Максимилиан Вогель, Ваффен-СС восточного фронта, к твоим услугам.

Несколько секунд они смотрели друг на друга, затем Кирсан сказал:

— Это не смешно. Совсем не смешно.

— Да, donnerwetter, я полностью с тобой согласен: ничего смешного тут нет, — мстительно прищурился Макс. — А сейчас ты еще и плакать будешь, русский недочеловек. Я перевязал тебе голову — в благодарность ты оскорбляешь меня уже не первый раз. Ладно же. Бог свидетель, я не хотел говорить, но ты меня заставил. Бог свидетель, что в этот раз в муках, которые я причиню, нет моей вины. Ответы хочешь получить? Яволь. Кто все эти люди, ты спросил? Они те, за кого ты их принимаешь. Те в кольчугах — викинги. Вон тот с огнеметом — немецкий солдат, а тот — американец. Что еще тебе угодно знать?

— И как мы все тут собрались из разных времен? — с сарказмом поинтересовался Кирсан, — уж не машиной ли времени приехали?

— Единственным естественным способом мы тут собрались. Ты спрашивал, откуда я знаю, чего ты заслуживаешь? Это просто. Ты там упоминал о толпе мертвых? Это все твои мертвые. Которых ты убил.

— Стоп-стоп-стоп!

— О, уже стоп? Ты хотел ответов, а как я начал отвечать — так сразу стоп? Нет уж. Жену хочешь найти? Не найдешь. Молись, чтобы не найти, хоть твоих молитв здесь никто и не услышит. Выбраться — не выберешься. Хочешь знать, где ты? Я скажу тебе. Есть только одно место, где могут встретиться убийцы из разных времен. Где внук русского солдата, воевавшего в сорок четвертом, может встретиться с немецким солдатом, воевавшим в том же сорок четвертом против его деда? Еще не догадался?

— От сорок четвертого до две тысячи четырнадцатого семьдесят лет, а ты выглядишь на тридцать, — спокойно возразил Кирсан.

Макс кивнул, и в его глазах появилась безысходность:

— Мне было двадцать восемь. Вот уже целую вечность мне двадцать восемь. И всегда останется двадцать восемь. Мертвые не стареют. Кошмар, который тебе снился — это были последние мгновения твоей жизни. Ты хотел знать? Теперь знаешь. Добро пожаловать в Ад.

Кирсан устало закрыл единственный зрячий глаз.

— Ты свихнулся. В твоей байке слишком много нестыковок. Начнем с того, что ты очень гладко говоришь по-русски…

— Я вообще не говорю по-русски. Две фразы, которые я выучил у сослуживцев — 'Матка, давай яйки, млеко, сало — шнелль!' и 'Рус, сдавайся'. Я говорю по-немецки, но ты слышишь русский. Точно так же, как и мне кажется, что ты говоришь по-немецки с баварским акцентом.

— Классная сказка. Я бы такое на трезвую голову не придумал.

Макс вздохнул, лег на нары и отвернулся к решетке:

— Ты хотел ответы — ты их получил. Еще и доказывать тебе что-то — уволь. Сам ищи доказательства и опровержения.

— Ладно-ладно, — поспешно согласился Кирсан, — мы в аду, только скажи, а где черти-то? Котлы с кипящей смолой? Мне двинули в глаз — и он заплыл, разбили голову — потекла кровь. Мертвые — это те, в том городе. Вот они были мертвее некуда — им мозги вышибаешь, а они и дальше двигаются. А я как Ленин, живее всех живых.

— Вот и я тоже думал, что ад — это непременно кипящая смола и костры, — снова вздохнул Макс, — а еще думал — что я туда не попаду. Видишь ли, ты почти угадал. Мертвому нельзя причинить страдания. Нельзя наказать за сделанные при жизни грехи. Как варить грешника в смоле, если он — бесплотен? Здесь, в аду, мы живем снова, если это можно назвать жизнью. Еда… она здесь… никакая. Шнапс не пьянит. Скука — это лишь первая мука для нас. Удовольствий нет, только страдания. 'Вопрос номер один'… мне не хочется. Никому не хочется. У нас отняли все возможные развлечения. Все, ради чего мы жили. И это еще только начало.

Он сел на постели, подпер руками голову и спрятал лицо в ладонях. Кирсан молча смотрел на него, ожидая продолжения, и минуту спустя Макса прорвало:

— Ты спросил — где черти? Самообслуживание, мой друг, самообслуживание. Посмотри на меня. Я с сорокового года по сорок третий служил в концентрационном лагере. Истреблял жидов, унтерменшей, мужеложцев — с сожалением, но без сомнений. Фюрер сказал — 'так надо', Максимилиан Вогель ответил 'Яволь!'. Я верил в то, что так действительно надо. Я выполнял свой долг перед германским народом. Верил ученым, которые говорили, что унтерменши устроены примитивно и от боли страдают меньше арийцев. Верил пасторам, которые говорили, что германцы — избранный народ, а унтерменши — полуживотные без души. Вначале расстреливал сам, потом руководил расстрельной командой. Быстро продвигался по служебной лестнице: солдаты и офицеры, мои сослуживцы, не выдерживали, кадры менялись, как шляпки модницы. Через восемь месяцев я остался в своей части единственным из первоначального состава. 'С нами Бог', было написано на моем ремне, когда я еще в вермахте служил. И я думал, что это действительно так. То, что я делал — это было ужасно, но так было надо — и я держался. Железным Максом прозвали меня за стойкость и железные нервы. К сорок третьему году весь состав моего взвода сменился полностью еще раз — одни попадали в госпиталь с нервными расстройствами, кто умнее — писал рапорты и переводился всеми правдами и неправдами. Пили все. Кто пил сильно — их меняли. Кто не очень — спускалось на тормозах. Все прекрасно понимали, какая у нас работа…