Алексей Жарков - Избранные. Киберпанк

Взяв со стола скальпель, Язир дернул неожиданно легко поддавшуюся дверь. Он определенно находился в здании: для поезда коридор был слишком длинным. Затворив дверь, иранец прочитал табличку на ней: «Язир Салафи. Подопытный 1». Под латинскими буквами чернели иероглифы – его имя на чужом языке. Отчаяние и страх наполнили сердце. Ринувшись вдоль точно таких же дверей, иранец видел на них имена друзей: тех, кого он вывел из горящей Персии лишь для того, чтобы отдать в лапы китайцев.

Палату Лайлы и Шахида пронумеровали пятидесятым номером, словно стремились разделить супругов рядом бездушных чисел. Дверь была заперта, но Язир ударил в нее ногой и бил, пока внутри не щелкнул замок. Сквозь образовавшуюся щелку иранец увидел лицо китайца и не долго думая полоснул по нему лезвием. Врач заорал. Новый пинок Язира вырвал из стены цепочку и поверг китайца на пол. Злость и отчаяния придали новых сил. Язир ворвался в операционную, добавив хирургу каблуком в висок. Черноволосая голова с глухим стуком впечаталась в металлический пол и уже не поднялась.

Лайла лежала на операционном столе со вскрытой грудью. Кислородная маска запотела от тяжелого дыхания, из разверстой раны торчали провода, под ребрами виднелись уже вживленные импланты. Над женой стоял второй хирург в форменном ятсеновском белом халате с алыми иероглифами; он сжимал щипцы. В попытке защититься от гнева иранца врач бросил свое нелепое оружие, но попал в плечо, а спустя секунду получил смертельную рану. Скальпель с легкостью вскрыл горло китайца, на лицо и одежду Язира хлынул красный поток. Булькая и хрипя, хирург попытался вцепиться в лицо убийцы, но тот отшвырнул конвульсирующее тело в сторону. В коридоре завизжала сирена. Время истекало.

– Прости, любимая, – сказал Язир. Поцеловал жену в лоб, сдернул с ее лица маску и вырвал из вен трубки с питательным раствором. Колыбель Шахида по счастью была в той же палате. Схватив сына, Язир бросился по коридору к стене возле своей комнаты, туда, где видел единственное окно. Вышиб его плечом и вывалился на асфальт, разбив лицо. Из носа брызнула кровь, из глаз – слезы. На его счастье на улице был день, так что китайцы оставались в помещениях. Под вой сирен и предостерегающие крики ятсеновских охранников Язир побежал, не разбирая дороги и почти ничего не видя. Споткнулся, упал, поранив Шахида. Сын заплакал.

– Стой!

Язир стиснул зубы.

– Стой, сдохнешь!

– Не дождетесь, – прорычал иранец. Сквозь слипшиеся веки он различил среди заливавших землю огненным дождем солнечных лучей забор с открытыми воротами, а за ним – силуэты зданий. Язир поднялся и побежал туда. За спиной раздался выстрел, но прицелиться под солнцем было ничуть не легче, чем в кромешной тьме, и пуля прошла мимо. Язир вырвался.

Задыхающиеся от жары южнорусские поселения наполовину обезлюдели, поэтому ни единого дня со времени побега Язир не провел без крыши над головой. Найдя подходящее укрытие, он забирался внутрь, ложился так, чтобы его не заприметили с улицы, но всегда на первом этаже, и засыпал. Маленького Шахида он кормил, чем придется: иногда воровал в магазинах козье молоко, вытеснившее с прилавков ставшее редкостью коровье, иногда – размятыми в руках фруктами, которые собирал по дороге, а однажды, когда добыть еды не вышло, – собственной кровью. В крупных городах порой находилась работа, за которую он просил не деньги, а пищу, но пребывая в уверенности, что «Ятсен» объявил награду за его выдачу, иранец не злоупотреблял предложениями.

Государство оставило провинцию на произвол судьбы. Ангелов задействовали либо в столице, либо на границах, так что за порядком на юге следили, в основном, мелкие сетевые корпорации полубандитского типа, либо вездесущие китайцы. Опекали далеко не всех. Сил, средств и желания хватало на местное население, с которого можно было собрать хотя бы минимальную дань за пользование сетью. А беженцы-мусульмане, которых удерживал на месте страх перед Москвой, становились легкой добычей красноречивого Язира.

Наметанный глаз выделял среди изгоев самых отчаянных или отчаявшихся, дальше следовали приглашение разделить хлеб, понимающие кивки во время жалоб на нелегкую судьбу, собственный рассказ-проповедь, заканчивавшийся неизменным выводом о каре, посланной разгневанным Всевышним, и расставание, в большинстве случаев недолгое. Вера давала людям минимальную надежду на достойную жизнь, и они цеплялись за нее с почти звериной жадностью. Обычно не проходило и двух дней, как очередной беженец присоединялся к быстро крепчавшей группе Салафи.