Александра Нюренберг - Планета Навь

Особенно мучило Нин между вторым и третьим возрастом – по родному летоисчислению, – беловолосую и незлопамятную (будто лён её кос произрос из чистых мыслей) – что память хранит равно и любых и нелюбых.

По своим собственным топким следам, мгновенно заполняющимся почти косметической консистенции грязцой, Нин вернулась к обережью, которое при каждом трёхлунии слизывают новорождённые ручейки. Такое место. Такая земля. Вот такой он – новый далёкий дом.

– Уйти?.. – Произнесла она, удивившись звуку собственного голоса, будто это кто другой сказал… с такой усталостью и страхом. И престранное ощущение овладело её беленькой головой: непосильная тяжесть страшной вины, но чьей и перед кем? – она не знала… Вдобавок, она что-то увидела, но видение тотчас ускользнуло и, очевидно, это было к счастью – краю её сознания видение не понравилось. Вздор всё это, вот что значит задержаться после работы всего на несколько минут. Домой!

Энки не расслышал и заторопил её. Усилием воли, которая, вероятно, также сильна и прекрасна, как и её сильная прекрасная плоть, Нин избавилась от дурных мыслей. Она подошла к воде и, чувствуя, как волна, поднятая лодчонкой, заигрывает с её военной обувью, вовремя остановилась.

Его голос и его дыхание как будто принадлежали не ему, а всему долу, будто с ней заговорил, окликнув, гигантский полуостров, который так понравился им ещё с того первого раза, когда синяя игрушка выплыла из глубин памяти механического разведчика. Дружественный привет растрогал Нин.

Все эти кровеносные сосуды, вся эта упорядоченная путаница речек понесли к сердцу Нин бессмысленную вспышку счастья – комок света в воде. Так бывает только в детстве.

Они приблизились друг к другу – он в лодке, поднявшись во весь рост в измызганном полевом комбинезоне – и Нин, всё же подмочившая ради него сапоги, ясно увидела, что в протянутой им ладони ничего нет.

И он заговорил, показывая двум лунам ладонь:

– Оно… видала?

Нин обменялась взглядом с младшей из лун.

– Глупец он.

– О?

– Это вода.

Он возразил:

– Милая Нин, этак вежливенько скажу, что глупец – это ты. В этой воде злато, и мы им позлатим нашу Родину, пока она к чертям не рассыпалась.

Он хотел употребить более грубый оборот, но удержал злые слова на потрескавшихся, очень приятных губах.

Учитывая, что слова песни, услышанной Нин на болотах, были мало приличны и вдобавок искусно соединяли обыкновенную непристойность с намеками на государственную (также) несостоятельность деда, достижение – похвальное.

Она объяснилась, зачем-то трогая свои прямые, как вода, волосы, скрутившиеся на кончиках от обилия влаги и чувств слабыми кольцами:

– Если ты веришь в дедушкин девятилетний план насчёт превращения Родины в золотую клетку, где мы будем кекуок танцевать, то и ты, и дедушка…

Она дословно повторила слова песни – последний растаявший в подступающем тумане куплет.

Он радостно рассмеялся. У него даже дыхание перехватило от удовольствия – утончённого удовольствия умного мужчины, когда он любуется чуть порочным проявлением Вечного Женственного. Его так заволновали гадкие слова на губах Нин, точно она прикоснулась к нему этими губами. В форме охотничьего лука были они, и ускользающая форма заранее придавала странную убедительность всему, что излетало из них.

И красоте Нин он заново умилился – а он-то был большой знаток. Конечно, дело было не в том, что он, как и каждый порядочный мужик поколения великих испытаний, хронически пребывал в равно унылом и перевозбуждённом состоянии чрезмерно препоясанных чресл. Нет. Энки вовсе не был порядочным – во всяком случае, в узко понятом смысле. В широком смысле – пожалуй, да. Хотя мама часто и говорила ему с братом в детстве:

– Энки не знает границы между добром и злом. Ты, Энлиль, должен всегда остерегать его, хоть ты и младше.

Однажды сводный брат в ответ сказал:

– Тётя Эри, я ведь не сторож.

Она рассмеялась и погладила наследника своего мужа по гладким густо-золотым волосам. Она знала, что её собственный сын-первенец никогда не унаследует Абсолютной Власти Командора, и была этому не просто рада. Эри мистрис Ану так же точно, как тонкие пальцы её ведали древнейшее искусство топографической съёмки любой сложности, ведала, что её рыжекудрому мальчику противопоказана всякая власть. Так редко бывает, чтобы мать не желала сыну самого высокого полёта. Но Эри была и умна, и справедлива, а главное – до безумия, как и положено, любила своего сына. Так она говорила: