Сергей Малицкий - Компрессия

– Я? – возмущенно фыркнула Моника.

– Не понимаю. – Кидди задумчиво катал между пальцами прозрачное волоконце. – Не понимаю, какая местность может быть во сне. Не мне разбираться во снах, но все, что я знаю, сны – это нечто эфемерное. Даже их симуляции. Не понимаю, как можно согласовать сны. Не понимаю, как несколько человек могут смотреть один и тот же сон! Не понимаю, как можно применить при просмотре наведенного сна это самое неведомое мне чувство бездны, которое вы у меня диагностировали!

– Постарайтесь, чтобы вам не пришлось его применять, а на остальные вопросы нам еще только предстоит найти ответ, конечно, если вас это заинтересует, – откликнулся Билл и повернулся к Монике. – Вам все ясно?

– Я ничего не поняла, – грустно усмехнулась Моника: – Билл, как вы собираетесь нас усыпить?

– Просто, – утомленно вздохнул Билл. – Повторяю еще раз. Вы кладете под язык утвердитель, откидываетесь на спинку шезлонга и закрываете глаза.

Отец так и не уехал из города. Кидди принимал это как данность. Мать погибла, когда он был еще слишком мал, он почти не помнил ее, кроме прикосновений мягких рук. Отец продолжал работать, но поменять, в соответствии с имеющимися у него возможностями, квартиру на небольшой домик в пригороде отказался. Пропадая целыми днями где-то в городских недрах, где ему подчинялись среди миллионов километров сетей несколько тысяч трубопроводов и кабелей, он ежевечерне возвращался в добровольное узилище на середине высоты одного из многогранников. Его окна выходили на северную сторону. Отец не хотел видеть солнца. Оно мешало ему забыться. Чаще всего он просто садился в глубокое кресло и бормотал что-то про себя.

Кидди, детство и юность которого прошли в интернатах и общежитиях, до вербовки на Луну навещал отца ежемесячно, но старался не задерживаться в гостях. Отец искренне радовался сыну, но никогда не пытался его удерживать. Кидди понимал причину. Он был слишком похож на мать, и отца это отчего-то раздражало. Кидди даже казалось, что отец вздрагивал, когда встречался с ним взглядом. А однажды он заметил в зеркале, что отец смотрит на него и морщится, словно от боли. Точно так же вскоре и Кидди начало мутить рядом с отцом. От чрезмерной предупредительности, от показного обожания, от скрываемого раздражения, от горя, пропитавшего маленькую квартирку. Квартирку, в которой ни одна вещь не сдвинулась с места с момента гибели матери Кидди. Хотя и невозможно было понять, чем убогое жилище могло напоминать махнувшему на себя стареющему мужчине ушедшую из его жизни женщину? Или ее дух витал среди застывшего интерьера?

Отец явно сошел с ума. Восемь лет Кидди не переступал его порога, но когда все-таки добрался до единственного родного человека, то едва сдержал болезненную гримасу: доставленному службой космопорта чемодану не нашлось места среди отточенного воспоминания. Он лежал посередине гостиной. Как клякса, небрежно упавшая на творение живописца. Оскорбленный живописец сидел все в том же глубоком кресле. За восемь лет он стал еще старше и еще беззащитнее.

Всю дорогу от дома Моники Кидди думал о встрече с отцом. Ему даже удалось отогнать тревожные мысли о Михе и о необходимости срочно отметиться в министерстве, чтобы оборвать последние связи с прошлой жизнью. Кидди думал об отце, который казался ему и раньше, и теперь комом его собственной, Кидди, но стремительно состарившейся плоти, которая все еще неизвестно почему подает признаки жизни, хотя давно уже отсечена и от сердца, и от легких, и от всего. Кидди думал об отце и когда решил не вызывать купе и прогуляться до ближайшей парковки, и когда наговаривал автопилоту такой знакомый и такой чужой адрес, и когда смотрел в окно. Сначала на сельские пейзажи, усеянные уморительными в своих попытках вырваться за рамки стандарта домиками. Потом на плотный ковер леса. Потом на поднимающийся громадой у горизонта, окруженный маревом миллионов летящих купе большой город. Черт возьми! Когда-то отец показывал Кидди древние хроники – как его поразило тогда огромное количество дорог! Как неэкономно расходовалась земля, отдавая предпочтение дорогам перед полями, лесами, наконец, домами! И как все изменилось теперь. Дороги исчезли.

Город вырастал, приближался. Стали различимы отдельные строения, замелькали окна и мохнатые шапки висячих садов. Постепенно внизу сошел на нет кудрявящийся кронами лес, и промелькнула полоса отчуждения. Марево и толкотня купе обратились строгостью и порядком воздушных магистралей, в которых Кидди с улыбкой узнал работу управления опекунства, проплыли мимо и назад крайние дома, загородили горизонт и часть неба, заполнили все стальными и бетонными тушами жилые монстры, и мир обратился в два уровня пропастей – черные, непроглядные внизу и голубые вверху.