Разумеется, проще всего было поворотить оглобли в "Сверчок". Но движимый любопытством (а также желанием где-нибудь помыть руки) я локтем открыл следующую дверь и вошел в просторный зал, опять же с овальным низеньким потолком, узенькими окошками и кирпичными нештукатуренными стеками.
Ремонт, как видно, еще не коснулся этого помещения, бывшего много веков назад то ли общей спальней, то ли трапезной, где после дневных трудов собирались монахи (монаси) и в благочестивом молчании проворно хлебали щи с монастырской капустой.
Посреди на каменном полу стоял небольшой вскрытый ящик с гвоздями, а сверху - молоток. На этом обстановка трапезной полностью исчерпывалась.
Я было уже приготовился покинуть негостеприимные палаты, но, скосив глаза вправо, заметил на стене портрет. Из толстых резных рам пронзительно взирал на меня худощавый мужчина лет пятидесяти, чрезвычайно строгого и насупленного вида. Глаза его были устремлены на мои заляпанные ладони и, казалось, говорили: "И где ж это, братец, тебя так угораздило? Экий ты пакостник!"
Я проворно спрятал руки за спину и наклонился поближе, пытаясь разобрать подпись под портретом и год создания. В это время сзади кашлянули. Я живо обернулся и увидел очень маленького кругленького старичка, восседающего на табуретке слева от входной двери, в тени. Старичок смотрел на меня всепонимающими глазами и молчал. Молчал и я.
В конце концов это показалось неудобным.
- Державин? - уважительно спросил я, кашлянув, и покивал на портрет.
Всепонимающий старичок удивился до чрезвычайности.
- Извините, как вы сказали?..
- Да вот, портрет, говорю... Державина, да?
Миниатюрный старичок с завидной энергией сорвался с табуретки, подбежал к портрету и внимательно его осмотрел. Затем обернулся и уставился на меня с укоризной. Для этого ему пришлось задрать голову до невозможности.
- Простите, - сконфуженно пробормотал я. - Давно как-то не видал портретов писателей. В школе-то я все больше по физике да по матема...
От возмущения на лысой голове старичка взвился дыбом последний реденький локон.
- Это Краснопевцев, - произнес он внушительно. - Иван Дмитриевич Краснопевцев собственной персоной! Что вы, батюшка!
- А, - сказал я, мучительно напрягая память. - Как же. Это же Краснопевцев! То-то я смотрю...
Старичок совершенно удовлетворился моим раскаянием, но тут же насторожился и спросил с беспокойством:
- А у вас паспорт с собой?
Мне стало не по себе.
Дело в том, что последние паспорта отменили лет двадцать тому назад. Каждый взрослый человек носит с собой небольшую пластиковую карточку с закодированной информацией, да и то скорее всего эта штука доживает последние дни.
- А в чем, э-э-э, собственно...
Тут старичок заметил мои выпачканные в краске руки, охнул и потащил за собой.
- Сюда, сюда... - приговаривал он, проводя меня сперва через анфиладу низких совершенно пустых комнат, затем по винтовой металлической лестнице с прихотливыми ступеньками, затем опять через комнаты. - Сейчас, сейчас... У меня есть все, что вам необходимо...
Через несколько минут, с трудом оттерев руки растворителем и два раза тщательно вымыв земляничным мылом, чтобы отбить неистребимый ремонтный запах, я сидел напротив моего спасителя в тихом закутке где-то под самой крышей и пил чай. Чай был из самовара.
Старичок как-то сразу увлекся и поведал мне юмористическую историю о том, как в шестилетнем возрасте он на спор залез с головой в бочку с зеленой краской, и что из этого получилось. По его словам, через час в радиусе не менее двухсот метров не осталось ни одной неиспачканной вещи, человека или капитального строения. Сам шестилетний старичок оставался частично зеленым еще два месяца и его даже возили в Москву советоваться со специалистами.
Был он домашний, уютный и такой говорливый, что я отмякал душой с каждой минутой.
Воспользовавшись паузой, пока хозяин сосредоточенно накладывал мне на блюдечко вишневое варенье, я поинтересовался:
- А где же, уважаемый Петр Евсеевич, все ваши экспонаты?
- Какие-такие экспонаты? - отозвался Петр Евсеевич. - Нету у меня, милый, никаких экспонатов.
- Ну как же! Вот мне говорили... Портреты писателей, рукописи, личные вещи... Вы ведь директор музея, не так ли?
Никогда в жизни я не видел, чтобы люди из розовых с такой быстротой становились желтыми от возмущения и досады. Петр Евсеевич выпал из кресла, выбежал на середину комнаты и в дальнейшем повел себя в лучших традициях старинных провинциальных трагиков. А именно: надулся, втянул голову в плечи и, потрясая в воздухе кулачками, сдавленным фальцетом грозно прокричал такой монолог:
Читать дальше