Александр Абрамов - Всадники ниоткуда (с иллюстрациями)

В его докладе, подробно пересказанном и прокомментированном, я не нашёл для себя ничего нового: все это родилось и сформулировалось в наших спорах о пережитом. Но отклики даже самой консервативной печати не могли не польстить гордости советского человека.

«Нечто поистине сказочное пережили двое русских и американец за одну ночь в парижском отеле, воскресившую кошмары готического романа, — прочёл я на первой странице „Пари жур“, рядом с фотографиями — моей, Зернова и Мартина. — Далеко не каждый, мгновенно перенесённый из привычного настоящего в мир материализованных снов и видений, извлечённых из глубин чужой памяти, поведёт себя с таким бесстрашием, пониманием обстановки и разумной последовательностью действий. Так можно сказать обо всех трех участниках этой фантастической Одиссеи. Но Зернова следует выделить. Он сделал больше. Борис Зернов первый из учёных нашего мира дал единственно возможный ответ на вопрос, волнующий сейчас миллиарды людей на Земле: почему пришельцы, игнорируя наши попытки контакта, сами не ищут общения с нами? Зернов отвечает: между их и нашей физической и психической жизнью разница гораздо большая, возможно неизмеримо большая, чем, скажем, между организацией, биологической организацией и психикой человека и пчелы. Что получилось бы, если бы они стали искать контакта друг с другом — пчела своими пчелиными средствами, человек — человеческими? Так возможен ли вообще контакт между двумя ещё более различными формами жизни? Мы не нашли его, они нашли. Они могли не показать нам моделей нашего мира, они показали. Зачем? Чтобы изучить наши физические и психические реакции, характер и глубину нашего мышления, его способность постичь и оценить их действия. Они выбрали достойных аргонавтов, но только Зернов оказался Одиссеем: понял и перехитрил богов».

Я читал эту статью с таким счастливым лицом, что Ирина не выдержала и сказала:

— Хотела было наказать тебя за то, что скрытничаешь. Да ладно, покажу.

И показала мне распечатанную телеграмму из Уманака в Гренландии.

«Париж. Конгресс. Зернову. Слушал доклад по радио. Потрясён. Может быть, именно здесь, в Гренландии, вы сделаете новое открытие. Жду вас с Анохиным очередным авиарейсом. Томпсон».

Это был мой самый счастливый день в Париже.

Пожалуй, не только мой. Особенно когда я ей сказал.

Сначала она не поверила. Ухмыльнулась, как девчонка на вечеринке:

— Разыгрываешь?

Я промолчал. Потом спросил:

— У тебя мать была в Сопротивлении. Где?

— МИД запрашивал французских товарищей. Они точно не знают. Вся её группа погибла. Как и где — неизвестно.

— В Сен-Дизье, — сказал я. — Не так далеко от Парижа. Она была переводчицей в офицерском казино. Там её и взяли.

— Откуда ты знаешь?

— Она сама рассказала.

— Кому?

— Мне.

Ирина медленно сняла очки и сложила дужки.

— Этим не шутят.

— Я и не шучу. Мы с Мартином видели её в ту ночь в Сен-Дизье. Нас приняли за английских лётчиков: их самолёт в ту ночь был сбит на окраине города.

Губы у Ирины дрожали. Она так и не могла задать своего вопроса.

Тогда я рассказал ей все по порядку — об Этьене и Ланге, об автоматной очереди Мартина на лестнице в казино, о взрыве, который мы услышали уже в затемнённом городе.

Она молчала. Я злился, сознавая всю беспомощность слов, бессильных воспроизвести даже не жизнь, а модель жизни.

— Какая она? — вдруг спросила Ирина.

— Кто?

— Ты знаешь.

— Она всё время чуть-чуть менялась в зависимости от того, кто вспоминал о ней — Этьен или Ланге. Молодая. Твоих лет. Они оба восхищались ею, хотя один предал, а другой убил.

Она проговорила чуть слышно:

— Теперь я понимаю Мартина.

— Слишком мало для возмездия.

— Я понимаю. — Она задумалась, потом спросила: — Я очень похожа на неё?

— Копия. Вспомни удивление Этьена в отеле. Пристальное внимание Ланге. Спроси у Зернова, наконец.

— А что было потом?

— Потом я шагнул на лестницу в отеле «Омон».

— И всё исчезло?

— Для меня — да.

— А для неё?

Я беспомощно развёл руками: попробуй ответь!

— Не могу понять, — сказала она. — Есть настоящее, есть прошлое. Есть жизнь. А это что?

— Модель.

— Живая?

— Не знаю. Может быть, записанная каким-то способом. На их плёнку. — Я засмеялся.

— Не смейся. Это страшно. Живая жизнь. Где? В каком пространстве? В каком времени? И они увозят её с собой? Зачем?

— Ну знаешь, — сказал я, — у меня просто не хватает воображения.