Кир Булычев - Садовник в ссылке

– Когда я приехал, ничего этого здесь не было, – сказал Ниц. – Раздевайтесь. Здесь жарко. Сначала меня никто не принимал всерьез. Теперь же оранжерея – гордость Дены. Каждому хочется помочь мне. Здесь чудесные люди. И если бы не дела на Земле, я бы остался здесь навсегда. Но мне еще надо свести кое-какие счеты.

В голосе Ница зазвенел металл, и Павлышу даже показалось, что садовник стал выше ростом.

– Ну, хорошо, – продолжал он совсем другим тоном. – Как вам понравилось мое послесловие? Мне нет смысла скрываться от вас. Надеюсь, что никто больше на Дене не купил эту книжку, и моя тайна останется скрытой от этих милых простых людей.

– Я не успел его прочесть, – сознался Павлыш.

– А я ее отобрал у вас. Грустно. Но вы еще купите. А мне должны были прислать авторский экземпляр. Но пока не прислали. Это тоже безобразие.

Ниц привел Павлыша в небольшую комнату в дальнем конце оранжереи, где находился его кабинет. Одна из стен была занята стеллажом с книгами и микрофильмами. Беглого взгляда Павлышу было достаточно, чтобы понять, что все книги так или иначе относятся либо к ботанике, либо к истории первой половины XIX века. Словно хозяин библиотеки разрывался между двумя страстями.

– Подождите меня здесь, – сказал Ниц. – Сейчас я вас угощу…

Он исчез, опрокинув по дороге горшок с рассадой.

Павлыш поймал горшок и подошел к полкам. На третьей полке сверху стояло восемь экземпляров книги «Мертвые души», точно того же издания, как и та, что Ниц выпросил у Павлыша. Садовник лгал. Лгал не очень умело – в конце концов, никто не заставлял его вести Павлыша в кабинет. Чтобы не ставить хозяина в неудобное положение, Павлыш отошел от стеллажа и уселся в кресло, спиной к книгам. Раскрыл «Мертвые души» – толстый том – и перелистал его, разыскивая, откуда начинается послесловие Ница. Вот оно. Сразу после слов «Конец второго тома» начиналась статья Ница.

«Знаменательное событие в истории русской литературы…» – прочел Павлыш, но тут появился садовник с подносом абрикосов и яблок.

– Ешьте, – сказал он Павлышу. – Они сладкие.

– Спасибо.

– Вы, я вижу, читаете. Очень похвально. Вы вообще произвели на меня благоприятное впечатление. Мне даже хочется рассказать вам обстоятельства моей жизни. Тот, кто знает главное, имеет право знать второстепенные детали.

– Мне очень интересно, – сказал Павлыш.

– Я понимаю, вы заинтригованы. Что делает здесь профессор Ниц? Вам раньше не приходилось слышать мою фамилию?

– К сожалению, нет.

– Ничего удивительного. Я не обижаюсь. Но должен сказать, что, когда я перед отъездом посетил всемирный конгресс историков литературы, мое появление в зале было встречено овацией. Да, овацией. И я уехал сюда. У меня был выбор. Мне предложили стать профессором литературы в Марсианском университете. Меня приглашали заведовать литературными курсами на Внешних Базах. Но я выбрал стезю огородника. И пусть пожимают плечами мои коллеги. Растения всегда были моей любовью. Сначала справедливость. Затем растения. Вам понятно?

– Почти, – сказал Павлыш.

– До конца не могут понять друг друга даже очень близкие люди. Мы же с вами знакомы всего час.

– Так, значит, вы отказались от литературы? – спросил Павлыш.

– Да. И уехал сюда. Любое из предложений, которые сделала мне Академия наук, было выражением несправедливости. Я предпочел их удивить. – И профессор усмехнулся. Потом спросил: – Ну и как вам Тентетников?

– Кто?

– Тентетников. Могли бы вы предположить в свете всего, что мы знаем, что Улинька поедет за ним в Сибирь?

– Тентетников? – повторил Павлыш, чувствуя, что время от времени совершенно не понимает профессора.

– Так вы читали «Мертвые души» или не читали их?

– А… Тентетников?.. Как же, как же. – Павлыш лихорадочно пытался вспомнить, кто такой этот Тентетников. Собакевича помнил. Манилова помнил. Чичикова, конечно, помнил. И Коробочку с Плюшкиным. А вот Тентетникова…

– Я так давно читал, – сказал Павлыш виновато. – Так давно. Еще в школе. И совсем смутно помню Тентетникова…

– Так, – сказал профессор, пронзая Павлыша уничтожающим взором. – Конечно, в школе… давно. Вы не могли читать о том, как Тентетникова выслали в Сибирь, молодой человек. Не могли, потому что Гоголь написал эту главу за десять дней до смерти, а за девять дней он весь второй том «Мертвых душ» сжег. Так-то.

– Конечно, – вспомнил Павлыш. – Конечно. Простите, профессор.

Теперь он понял, кого напоминает ему профессор. Гоголя. Не такого элегантного, светского, что стоит на Гоголевском бульваре, а того, грустного, настоящего, что сидит у Суворовского бульвара. Да, да, конечно, Гоголь сжег второй том. Он был при смерти и попал под влияние священников.