Алексей Евтушенко: Бег петуха

Я ждал её на том же месте, где обычно ждал в те, иные времена иной страны.

Я ждал её уже минут двадцать, прислонившись плечом к светлокожему стволу городского тополя. В горле першило от сигарет и плотной летней пыли, щедро пропитанной бензиновой гарью, но я опять лез липкими от пота пальцами в мятую пачку, ломая спички, прикуривал; глотал с отвращением сухой и горький дым; обшаривал глазами прохожих и проезжающие мимо автомобили.

Она могла прийти пешком или приехать на такси.

Теоретически она даже могла сойти с троллейбуса.

Солнце окончательно сошло с ума и прекратило своё движение по небу, застряв навечно в высшей точке. Выпитая для успокоения нервов полчаса назад водка, искомого успокоения не принесла. Она не принесла даже банального опьянения – летом лучше пить, разумеется, херес. Впрочем, херес пить лучше всегда, как мне доходчиво однажды объяснила красавица-дегустатор в одном из винных погребков ещё советского Кишинёва.

Я пропустил её, к собственному стыду.

Безнадёжно устаревший, бережно выпестованный в памяти образ юной и беспечной Артемиды в жёлтом платье, открывающем умопомрачительные колени, не захотел совместиться с оригиналом.

А может быть, меня просто подвело мимолётное воспоминание о кишинёвской красавице-дегустаторе…

Загорелая чужестранным загаром стильная женщина в короткой светлой юбке и таком же жакете поверх легкомысленной летней маечки (и никакого бюстгальтера!), остановилась, улыбаясь, напротив. В полутора метрах.

Колени остались умопомрачительными. Всё остальное – тоже.

Она медленно сняла шикарные солнцезащитные очки и глянула мне в лицо.

Оказывается, я не забыл этот взгляд, потому что сердце как будто исчезло на секунду из груди. И стало понятно, почему солнце стоит на месте, – просто оно запуталось в её волосах.

Да. Этот серый взгляд я узнаю.

Мне ничего не оставалось делать, как уронить сигарету и шагнуть ей навстречу.

Братское объятие и сестринский поцелуй.

– Ты неважно выглядишь, – заявила она со всегдашней своей бесцеремонностью и плотно взяла меня под руку.

– Должно быть, по контрасту с тобой, – я постарался улыбнуться. – Ты выглядишь на чемодан долларов. На очень большой чемодан.

Мне вряд ли нужно было произносить вслух вторую часть фразы – мелкая сучья месть. Но я сам не люблю себя, когда выгляжу плохо.

– Старалась. Для тебя, – на её чистый лоб легла чуть заметная вертикальная морщинка.

– М-м… спасибо. Я тоже, вообще-то, старался, но, как видишь, не очень преуспел. В июле человек никак не должен быть в этом городе. В июле человек должен быть на песке у моря. Или на бережку у речки. Или в лесу на травке.

– Ага, – охотно подхватила она. – И пусть рядом стоит большущий холодильник с пивом!

Мы оба посмеялись над моей пожилой мечтой. Морщинка исчезла.

– Куда мы идём?

– Вообще-то, нас ждёт Пашка. Я тебе от него звонил.

Но если ты…

– Нет, я рада. У него прохладно и по Пашке я тоже соскучилась.

Встречные прохожие мужского пола с идиотским однообразием заводных болванчиков оборачивались нам вслед.

Точнее, вслед ей.

Когда я не в форме, меня не провожают глазами даже дешёвые проститутки в парке имени Культуры. А я был явно не в форме. И давно.

В том, трижды проклятом и незабываемом феврале, нам тоже оборачивались вслед. Не только мужчины – все.

Какой был день тогда?

«Ах да, среда», – ответил бы Владимир Семёнович Высоцкий. Может быть, и среда, не знаю…

Очередная, по-моему, четвёртая с того самого вечера по счёту, истерика накрыла Ирину прямо в такси, а чёртова тачка всё никак не могла одолеть обледеневший подъем за три квартала до моего дома.

Раз за разом мы скатывались и скатывались назад.

Ирина в терцию вторила надсадному вою двигателя. Матёрый, все повидавший на своём шофёрском веку водила, ругался сквозь стиснутые зубы нехорошими словами, колеса бессильно визжали на гладком льду, и, наконец, в нас врубился сзади новенький «жигуль». Или мы в него?

Мне оставалось только поспешно расплатиться, безжалостно выпихнуть Ирку из салона и тащить её дальше буквально за шкирку сквозь прозрачный режущий февральский ветер по зеркально вылизанному этим самым ветром ледяному тротуару.

Хорошо, что я тогда был в форме. Физической, разумеется.

Ещё бы нам не оборачивались вслед! Истерика Ирины имела в диаметре не менее ста пятидесяти метров, а мы находились в самом её эпицентре.