Александр Громов - Год лемминга

Я умирал. Один, на холодном пустыре, на ледяном ветру. А может быть, на холодной безлюдной улице или даже на безлюдной вымершей площади в вымершем городе – никак было не разобрать, да и неважно это было, и не нужно никому. И я был никому не нужен. Забыт. Вокруг меня кружилась метель, по заснеженной равнине гнало поземку, и колючая белая крупа била мне в лицо. Сколько времени я лежал – не знаю. Дрожь тела постепенно унималась, откуда-то изнутри появилась теплота, мало-помалу на меня снисходило умиротворенное созерцание, и я знал, что это – финал. Я не противился.

Какая разница – где. Замерзну, и кончено. Не самая худшая смерть, не самый неудобный запасной выход из зала ожидания, именуемого жизнью. С некоторым удивлением я рассматривал дома по краям площади – все-таки это была городская площадь, может быть, даже центральная. Некоторые здания были частично разрушены, и их верхние этажи осыпались бетонным мусором, другие были покрыты толстой сажей от фундаментов до крыш – видно, что горели, – но апогей катаклизма явно остался позади, и ниоткуда уже не воняло гарью, и не пепел падал с неба – снег. Валился в белое безмолвие. Тихо было вокруг, до звона тихо. Ни одного целого стекла. Ни одного человека, лишь я, последний. Брошенный.

Нет, не последний… Кто-то бредет в метели – темная сутулая фигура. Сюда идет, ко мне. Странный вид у этого типа, безразличный и одновременно угрожающий, как-то это в нем сочетается. Я отмечаю, что одет он чрезвычайно легко, словно бы успел адаптироваться и не мерзнет в мерзлом нашем мире. Снежный человек, йети. Не хочу возвращаться к жизни – после обморожения это всегда мучительно, я врач, я знаю. Оставьте меня в покое. Пусть он пройдет мимо меня, пусть не остановится…

Остановился, вглядывается. Нет, этот мне не поможет. Убьет. Написано на лице, если только это можно назвать лицом. Мне не страшно умирать в снегу. Быть убитым ради забавы, а то и ради еды – вот что страшно, вот чему противится рассудок. Не хочу. Уберите его от меня к дьяволу, ну же, быстрее! Штейн, Колено, сюда! Не могу шевельнуться, и крик замерз. За что меня? Я же не усомнился ни на миг, я предал то, за что умер Филин, и спас вас, подонки… Где моя «пайцза», ведь только что была тут, под пальцами… Нет «пайцзы». Ничего нет. А-аа-а-а!.. Фигура ловко припадает на колено, короткий кривой нож с негромким треском вспарывает меня от лобка до шеи, и мир взрывается воплем – вопят стены, басом грохочет небо, визжит поземка, и в этом кошмарном хаосе я с трудом различаю свой собственный вопль…

Бррр!..

Проснулся я резко, рывком. Нет у меня обыкновения досматривать сны наяву, и только по этой причине я не возопил в голос на весь Митридат. Тьфу.

Однако это внове. Надо же было позволить себе – заснуть среди бела дня! Пусть всего на минуту. Угораздило. Да еще после получения послания от Самого. Не так уж долго я обходился без сна, чтобы спать где попало и видеть дурацкие сны, – всего третьи сутки. Устал – да, но это другое. Очень устал, если честно себе признаться. Пора отрываться от «хвоста», а я слоняюсь от скамейки к скамейке и только ищу, где присесть.

Первым делом я осмотрелся по сторонам. Я бы не удивился, если бы в трех шагах от меня на парапете сидел Кардинал и хитренько мне подмигивал. Я весь вспотел от такой мысли, не сразу сообразив, что от такого соседства «демоний» меня наверняка предостерег бы – единственным известным ему способом. И действительно, вокруг меня на пятьдесят шагов не было ни души, вообще сегодня на Митридате было удивительно безлюдно, лишь двое мальчишек оседлали ствол пушки на постаменте да кучка туристов без гида слонялась вдоль края площадки, осматривая с высоты городские крыши, бухту и пролив. Порт был как порт, пролив как пролив с заметно различимой по цвету воды границей двух морей, по фарватеру лениво ползли два-три судна, правее едва проступавшей в дымке Тамани маячила неровная клякса острова Тузла, и нежарко – по южным меркам – пригревало солнышко. Тишь да гладь, словом. И снегом на голову – послание Кардинала.

Снизошел. Сам. Не доверил никому. Если только это не липа для выведения объекта из душевного равновесия – вроде бендеровско-карамазовского «грузите апельсины бочках»… Такую возможность тоже надо учитывать.

Затылок не болел. Совершенно. Второй уже день. Опасности не было.

Комп – в сидор, сидор – на горб. То, с чем я не расстаюсь шестой месяц, неудобно уже называть рюкзачком – сидор он. Понижен в звании за обтерханный вид и вызывающий запах. Одна лямка оборвана – это когда я прыгал с поезда – и впоследствии подвязана веревочкой. С этим сидором я все еще напоминаю основательно проевшегося попрыгунчика, ждущего оказии для возвращения к родным берегам.