Александр Громов - Год лемминга

Скромная, но достойная плита, заведомо не халтура местной гранитной мастерской. Полированный черный кварцит, буквы – золотые.

Почему-то я не испытывал никаких эмоций – может быть, оттого, что никак не мог вспомнить ни отца, ни мать? Много ли каждый из нас помнит с четырехлетнего возраста? То-то и оно. Почему я решил, что должен улавливать какие-то флюиды? Мистика это. И вообще никто из живущих не помнит покойников, в лучшем случае помнят легенду о них, и то если при жизни эти люди были сколько-нибудь достойны легенды или хотя бы кому-нибудь нужны на этом свете.

А кто ты сам такой, спросил я себя, кому нужен? Димку ты подставил, Ольгу тоже, Кручковича не спас, у Самохина украл два года жизни. Единственный сын не помнит тебя и знать не хочет… Мать он почему-то помнит!

Стоп! Проехали. Только таких эмоций мне сейчас и не хватало. А с Ольгой как-нибудь образуется. Еще не вечер. Еще успею подумать.

Мобилизовав запас приличествующих мыслей, я стоял и смотрел на гранитную плиту. Сколько же лет я тут не был? Пять? Семь? Надо бы заказать выгравировать портреты – фотографии есть. Хотя в моем положении как теперь закажешь? Фотографии и те не при мне, теперь я до них долго не доберусь, и все, что есть у меня с собой, – память…

Одну фотографию я помнил хорошо. Как и другие, она оказалась в моем личном деле в особом пакете, и вручили мне ее перед окончанием Школы. Довольно скверный любительский снимок, сделанный кем-то из сослуживцев отца на похоронах. Себя я там не нашел, конечно. Много людей, снятых в основном со спины, много венков, краешек гроба, в углу кадра на снегу кладбищенской аллеи громоздятся отвалы мерзлой земли. Крайняя аллея, слева могилы, справа – ограда кладбища, а на дальнем плане за сеткой голых зимних ветвей кладбищенских деревьев – одноглавая церковь…

ОТСЮДА НЕ ВИДНО ЦЕРКВИ!

Как часто нам хочется забыть очевидные, но досадные неприятности! Закрыть глаза – и нет их… Первым делом я подумал, что ошибся – но шиш, плохой зрительной памятью я никогда не страдал, так что пришлось признать, что ошибки нет. Я отступил назад и начал метаться, выискивая место, с которого фотограф взял ракурс. Кажется, здесь… Точно, здесь. Во всяком случае, это единственная возможная точка, иных вариантов просто нет. И что-то тут не так… А «не так» вот что: церковь за спиной, она никак не могла попасть в кадр…

Это не ТО кладбище!

Примерно так, должно быть, чувствовал себя тот ирландский комендант крепости, которому солдаты Кромвеля оторвали деревянную ногу и шарахнули ею по голове. Кладбище-то, может, то самое, Калитниковское, но место – другое, и фотография – липа. Странно… Странно и непонятно. Случайно попала в пакет не та фотография? Еще более странно. А поди теперь подними втихую кладбищенские документы! Дурило я. Как ни крути, а умом не вышел. Не догадался даже изготовить копию «пайцзы», обыкновенный муляж для идиотов, без встроенного маячка и прочей начинки. Полезная была бы вещь.

Обогнув по плитчатой дорожке замерзший пруд, я двигался домой не спеша. Погуляли – и на первый раз хватит, не хватало мне еще плеврита в качестве осложнения. Неприятна история с кладбищем – но разберусь в другой раз. Домой… Любопытно, как меняется понятие слова «дом», размышлял я, топая по Талалихина. Дом. Домой. Не домой я иду, а к Ольге, и завтра, а то и сегодня уйду совсем. Нет у меня дома.

И тут меня ужалило довольно крепко. Я выбрал позицию и стал ждать.

Через десять минут к дому подъехала машина, и из нее вышли четверо. Я прекрасно знал, куда они идут.

Не знаю, зачем я кружил возле дома Ольги еще долго, после того как они, поднявшись в квартиру и приказав по радиотелефону водителю отогнать машину за угол, принялись меня ждать, и даже после того как они в конце концов уехали, забрав с собой Ольгу. Я еще долго ждал чего-то.

Возвращаться не было смысла – даже если они не оставили в квартире ни людей, ни сюрпризов, во что я не верил. Рюкзачок с моими вещами ждал меня в камере хранения на Казанском вокзале.

– На этот раз он попался, шеф. – Волосатая раскормленная муха, невесть как залетевшая в комнату, как раз сейчас перестала бестолково метаться под потолком и, оборвав жужжание, присела на краешек стола. Может быть, оттого, что сидящий за столом человек желал сохранить нечаянную оглушительную тишину, его голос прозвучал спокойнее обычного: