Елена Хаецкая - Несчастный скиталец

Мы осуществили наше намерение касательно комнат без всяких хлопот. Владелица помещений, дама в жеваном чепце с какими-то увядшими лентами, подмигивала при сдаче комнат столь скабрезно, что я ощутила прилив крови к лицу и едва не лишилась чувств. Воистину, столица есть средоточие порока, и токмо обладатель рыбьей крови, наподобие Гастона, способен не опалиться здесь развратом, карточными играми и иными недостойными страстями. Самый воздух здесь, кажется, заражен!

Оказавшись в комнатах наших, мы первым делом развернули одежду панагаанову. Одна из прорех на ней своим появлением, несомненно, была обязана кинжалу! О том же вопияло и темно-коричневое пятно! Невольно задумаешься о странных превратностях жизни. Еслиб одежда обладала разумной речью и могла говорить – о, сколь много она могла бы поразсказать любопытствующему! Увы, сие в силу естественных причин невозможно.

Остаток дня я приводила в порядок тряпье, снятое с нещастных… Кем были они, безвинно павшие от жестокаго кинжала? Быть может, менялами, чья жизнь – нажива на нуждах чужестранцев? Или лекарями-зубодерами, чье благополучие возведено на слезах и боли страждущих? Как бы то ни было, я чистила и усердно чинила их платье, а Миловзор расхаживал при этом по комнатам и громко читал купленную утром книгу.

«Соломенное сердце»! Вот оказия – что за нелепейшее название! Да разве и все с нами приключающееся не есть вздор, и притом предурацкий? Кухня отчаянно коптит, блюда здешние гнусны, говяжьего рулета по-анжольтеррасски пристойно приготовить не умеют, так что один лишь Миловзор может употреблять изделия туземной стряпухи без ущерба для себя. Что касается до меня, то на третий день употребления чужеродной моему желудку стряпни у меня начались колики и разнообразные ощущения по всему кишечнику, каковое недомогание пыталась я скрыть. Однако брат мой, прознав обо всем, подал мне свои желудощные капли с видом вполне сочувственным.

Верю ли я в успех предприятия нашего? Ах, в такие вечера, наподобие сегодняшнего, нимало не надеюсь я на благополучный исход… Но – молчи, Эмилия! Ни слова более, не то слезы мои смешаются с туземными чернилами, а они и без того чрезвычайно жидки. Лутше думать мне о чем-нибудь забавном… Каковое, к примеру, лицо сделалось у Гастона, когда опознал он в лекаре Гольдштифе с помощницею сестру свою и жениха ея, т. е. Миловзора и меня? Удивление? О, нет! Хорошо зная упорный нрав мой, унаследованный мною от деда нашего, ничуть не был Гастон поражен внезапным появлением моим в столице. Может быть, радость – при виде лица родственнаго и отчасти (смею надеяться!) любимаго? Увы, и сие предположение следует отвергнуть как ошибочное. Выражение глубочайшей тоски тотчас проникло во всю физиогномию брата моего, едва лишь он понял, что я не допущу безславной погибели его, и вынужден он будет покинуть смятую постель свою и выступить в поход – вдогонку за похитительницею чести нашей. Винить ли мне его за это? Сетовать ли на то, что родился Гастон мущиною, а я – женщиною, когда следовало бы, скорее, наоборот? Но еслиб была я мущиною – то не видать мне счастия с Миловзором моим, а оно-то дороже для меня всего на свете!

Бегство брата моего напоминало переселение неких кочевых племен на зимние пастбища купно со скотами, наложницами, шатрами, онаграми и идолищами погаными. Таковое великое число прихватил он с собой узлов, пакетов, баулов, свертков, кофров, нессесеров, ридикюлей, а в довершение нелепиц – вздорную, поминутно мочащуюся от избытка впечатлений собачонку, кою именует он «Милушкою» и к коей привязан с жаром, приличествующим, скорее, старой деве, нежели молодому кавалеру. Сия собачка несколько раз принималась брехать в самыя неподходящия минуты (например, на патрульных, случившихся поблизости как раз в самое решительное мгновение бегства брата моего, т. е. когда он лез из окна!). Затем, пользуясь общей сумятицей, сия Милушка сжевала веер тети Лавинии из штрауховых перьев – веер сей довершал машкерад, в каковой обрядился при бегстве Гастон, некую даму заместо кавалера из себя наружно представляя. Нужно ли говорить, что при проезде нашем чрез ворота городские скверную собачонку начало жестоко тошнить перьями, так что она едва не издохла, а брат мой сделался при этом белее мела и грозил лишиться чувств! Впрочем, сия суета и переживания сильно насмешили стражу (о, безсердечныя! а кабы псица и впрямь издохла?!), так что нас пропустили без даже досмотра.