Ольга Онойко - Дикая раса

Но это право Лилен.

…та наклоняется и чешет Дельте шею, заставляя его тихонько чирикать.

Назревает вопрос — как возвращать нукту его супруге? Очень не хочется садиться в экраноплан и лететь обратно в питомник. Впрочем, может быть, Шеверинский решит отправиться с ней. А если нет, то стоит еще раз позвонить дяде Игорю и попросить его. Он сказал, что второй мастер уже прибыл, так что может на пару дней выбраться в Город.

Лилен закладывает руки за голову и потягивается.

По телу пробегает почти неощутимое сладкое покалывание. Это биопластик. Неполный костюм, наследство, трофей экстрим-оператора Янины Вольф. Он очень долго находился на ее теле, продлевая матери молодость, скрадывая последствия полученных травм. Теперь пластик принадлежит Лилен. Она еще не разобралась до конца с тем, какие у него бывают функции и как им управлять, только наслушалась и начиталась историй и инструкций в сетевых сообществах. Говорят, у пластика есть какой-то особый вид памяти. Должно быть, он еще помнит маму. Он — как будто часть мамы, ее ласковое прикосновение, которое останется с Лилен навсегда.

Печаль возвращается — но не мучает больше.

Володя уехал. Переживает, что они с Птицем все еще отстранены от работы. Лилен все на свете бы отдала, чтобы стать настоящим амортизатором, мастером своего дела, и помогать ему. Но такого чуда никакому корректору не совершить.

И все равно хорошо. Вечером они пойдут на концерт, только вдвоем, а потом будут всю ночь гулять по набережной, пока не закроются на рассвете последние кафе и клубы. Третий раз подряд. Лилен, пока училась на Земле, привыкла, что ни один парень не может выдержать ее ритма жизни, почти все уступают ей по части физической подготовки. Знала, что это нормально: она же выросла в питомнике биологического оружия, редкий человек может похвастаться таким здоровьем.

Лилен, девушку немаленькую, никто еще ТАК не носил на руках. Как перышко…

«И реакция», — с наслаждением вспоминает она. Сравниться с нею в скорости реакции могли только папа и дядя Игорь. Даже курсантки-операторы из Джеймсона проигрывали. Посоревноваться с мастерами каких-нибудь боевых искусств не выпадало случая.

Ничего особенного.

Сверхполноценность.

Володя ловит играючи…

«Как же хорошо», — думает Лилен. Жмурится. Щеки затекли от нескончаемой детской улыбки.

Васильев проходит мимо. Ухмыляется мерзко, но растекшаяся лужицей девица Вольф закрыла глаза и не видит. Она вообще мало что замечает вокруг себя в последнее время. Туповатая блондинка на почве любви растеряла последний разум, для нее существует только ее самец.

«Ш-шеверинский, животное, она же кобыла… выбрал бы какую-нибудь Чигракову, если светленьких любишь. Это не девка, а оскорбление достоинства. Полетаев тоже энергетик, а, не будь глуп, увел Кнопку. Кнопка — леди, а это что?!»

Несмотря на отсутствие Севера, Димочка чувствует себя в форме. Он бы не постеснялся втихую спеть дуре какую-нибудь пакость, чтоб жизнь медом не казалась, но ее дракон чувствует намерение. Поднимает огромную шипастую голову. Тихо насвистывает что-то.

Синий Птиц фыркает и идет дальше.

…Жесточайшую из депрессий он пережил, как и многие корректоры, на первых курсах института. Неиллюзорная грань жизни и смерти: ненависть к себе переродилась в странное расстройство эндокринной системы, справиться с которым не помогал даже биопластик.

Причина отнюдь не казалась Птицу нелепой. Он сжульничал во время скачек, спев себе победу, и победил — жульничали многие, а он был сильнейшим. Но за финишной прямой ахалтекинец Джанэр, злобный и преданный зверь, дождавшись, пока всадник спешится, упал и не встал больше. Васильев тут же оказался изгоем: если победителей не судят, то у побежденных не выслушивают оправданий. Заведующий конюшней очень постарался объяснить Димочке, какой тот подонок; потом он чуть не рехнулся от страха, стоило Ратне напомнить, как соотносятся по ценности жизнь корректора и жизнь наипрекраснейшего жеребца, а заодно и самого заведующего. Ратна — злая тетка, и язык у нее как шило… Тогда, впрочем, Димочке было на все это наплевать. Он лежал у себя в комнате, уставившись в стену, и ни с кем не разговаривал.

Первое время — даже с ними.

Они приходили каждый день, Лена и Вова, его друзья, его крылья. Кнопка, из присущей ей систематичности, предложила прогуливать лекции по очереди, но Шеверинскому график был не писан. И Лена отчитывала его, мрачного и насупленного, а потом заливалась слезами, потому что хоть и не имела собственных чувств, перенимала чужие, и когда обида Вовки накладывалась на Димочкину депрессию, отличница практической подготовки Лена Цыпко не выдерживала.