Мариэтта Чудакова - Мирные досуги инспектора Крафта

В силу свойств своей личности и сложившихся особенностей письма Булгаков, изображая современность, не мог внутри текста демонстрировать свою беззащитность перед ее давящей силой. Заменить же реальную беззащитность перед агрессивным «трудящимся элементом» — победительностью можно было, лишь пользуясь средствами фантастики, гротеска и сатиры. Булгаков и делает это, ставя в центр обеих повестей недавнего коллегу-врача и собрата по слою, обладающего фантастическими возможностями «управляться» с современной жизнью.

После неудач с повестью «Собачье сердце», с романом «Белая гвардия», а затем и краха второй, драматургической карьеры Булгаков обращается к давно задуманному, по-видимому, роману не более не менее как о Боге и о Дьяволе. Именно так озаглавлены необходимые для романа сведения на последних страницах тетради с уничтоженной самим автором в 1930 году и реконструированной нами в середине 1970-х первой редакцией романа. Реконструкция пятнадцати глав помогла установить, что ни Мастера, ни Маргариты на этом этапе в замысле романа не было. Роман продолжал внеавтобиографическую линию гротеска — Воланд, укрупнивший линию Персикова-Преображенского, персонифицировал уже предельное всемогущество, потребное автору для сохранения победительного взгляда на современность.

Однако в первой редакции уже присутствовала, хотя и в очень свернутом виде, иная, «высокая» линия — линия Иешуа-Пилата. Она вырастала, во-первых, из темы трагической вины, до этого только обозначенной: общенациональная (и в то же время глубоко личная) вина в допущении революции и братоубийственной войны — в первом известном нам литературном тексте «Грядущие перспективы»(1919) и в небольшом рассказе «Красная корона» (1922). Во-вторых, эта линия в зародыше содержалась в апокалиптических мотивах «Белой гвардии», а также в молитве Елены.

Работа Булгакова (помимо романа «Белая гвардия» и рассказов, связанных с остро волновавшим его материалом Гражданской войны) рано пошла по двум параллельным руслам.

Первое было проложено в самом начале литературной карьеры — рассказ от первого лица повествователя, близкого к автору, о собственных злоключениях, с подчеркнутой свободой от вымысла и гротеска. На ав тобиографичность призвана указать сама жанровая форма (несколько произведений имеют в заглавии слово «записки» — «Записки юного врача», " Записки на манжетах», «Записки покойника») — хронологически последовательно организованное повествование от первого лица, дневник героя (рассказы «Морфий», «Необыкновенные приключения доктора»). Это олитературивание биографии могло совершаться и в рамках малого жанра бытописательного фельетона — многочисленные московские хроники 1920-х годов, где, среди прочего, отразился повседневный лично пережитый быт теперь давно уже широко известной поклонникам Булгакова квартиры № 50.

Можно думать, что проживание собственной жизни шло у Булгакова параллельно с созданием некоего предтекста . В его сознании неустанно структурировались совершающиеся события и череда впечатлений. Когда отрезок жизни, осознанный как некий этап, завершался — он описывался. Пред— текст легко, почти без черновиков ложился в текст.

Второе русло имело в виду изображение современности вне автобиографической подоплеки — с повествованием в третьем лице, с непременным присутствием, как уже сказано, героя с элементами интеллектуального и личностного всемогущества («Роковые яйца»), вершащего суд и расправу над теми, кто воплощает худшее, что есть в новой России («Собачье сердце»), с участием фантастики и гротеска.

В телефонном разговоре со Сталиным 18 апреля 1930 года Булгаков отказался от просьбы об отъезде, которая была в его письме правительству СССР. Тем самым он оказался в ловушке: вручил Сталину свою судьбу. Это и породило у самого писателя впоследствии мысль о Фаусте и сделке с Дьяволом, повлиявшую на изменение замысла романа (а у Ахматовой, возможно, — строку о «гостье страшной» в ее стихотворении «Памяти М. Б.»).

Разговор этот стал поворотной точкой не только в биографии, но и в творчестве. Воспользовавшись замыслом оставленного было романа как каркасом, Булгаков перевел стрелку. Он включил в роман автобиографическую тему — вместе с новыми героем и героиней — и стал писать о трагической судьбе художника, причем постепенно Мастер срастался с автором до нарочитого отождествления. И в то же самое время автор усиливал возможность прочтения судьбы Мастера в романе как Второго пришествия, оставшегося неузнанным советской Москвой.