Мариэтта Чудакова - Мирные досуги инспектора Крафта

Теперь Крафт вспомнил, как мальчиком, впервые видя этот балет и уже тогда волнуясь от музыки, он что-то подобное тому, что понял сейчас, не то чувствовал, не то предчувствовал, как бывает только в раннем отрочестве, когда все силы просыпающейся души в нестесняющей раме еще не развитого ума напряжены и обострены. Чувствовал, а потом на долгие годы забыл.

Перед Принцем появилась Одетта уже в женском облике, и стало ясно, что надо отрешиться от пола и рода человеческого, чтобы передать любовь, которую танцевали эти двое. Все происходящее на сцене и, еще гораздо более, — звуки, лившиеся из оркестровой ямы, захватили Крафта. Казалось, ему открывалось нечто, о чем он читал, но понимал поверхностно, что знал даже из биографии русского композитора, покончившего с собой в конечном счете из-за тех чувств, которые отличали его от большинства мужчин, — знал, но считал, что это — privacy артиста, никак не связанное с великой музыкой, и оно не должно быть предметом чьего бы то ни было размышления или, во всяком случае, обсуждения.

Сейчас, разминая ноги в антракте, расхаживая неспешно по фойе, Крафт думал над словами русского как раз философа, сказавшего, что коренной смысл любви состоит в признании за другим существом безусловного значения. Другим существом! Он не сказал ведь — человеком… Вот это, пожалуй, думал теперь Крафт, и видим мы на сцене в этом балете.

Об этом именно он думал и возвращаясь домой, переполненный мыслями, воспоминаниями и пока еще смутными, но с ясным ощущением точного попадания догадками.

Воспоминания его крутились главным образом в залах картинных галерей.

Европейские художники без конца изображали Европу, преодолевающую непроизвольным чувственным движением барьер страха перед существом иного, нечеловечьего семейства. А Леда с ее лебедем, хотя бы «Леда» Тинторетто, где служанка смотрит на хозяйку с любопытством и каким-то чисто женским сочувствием и пониманием? Стоит начать вглядываться в исполненное нежности движение, которым Леда запускает руку в лебединый пух, — и теряешь контроль над реальностью, в которой мир птиц отделен от мира людей. Можно возразить, что женщины, воссозданные кистью живописцев, прозревали сквозь чуждую оболочку присутствие в ней персонифицированного божества. Отсюда уже тянется нить к христианскому переживанию повсеместного присутствия Бога, к тому, о чем говорила Крафту в раннем детстве его бабушка, вернее, не говорила, а приговаривала — по какому-либо поводу, с естественностью дыхания: «Всякая тварь Господа славит».

Однако, правду сказать, христианская интерпретация сюжета Европы с Быком не очень-то устраивала Крафта. «…The white bull as Christ, carrying the soul to heaven…» Какое уж там — душу в небеса! У всех художников, каких видел Крафт, в отношениях Европы и Быка было очевидно земное, слишком земное — хотя и не исключавшее, как в любом сильном чувстве, присутствия душевного, да и духовного.

…Вороны в Тауэре! Вот это он мог легко себе представить — особое отношение к этим существам, важно разгуливающим по зеленой траве и недвусмысленным образом дающим понять каждому, входящему в мрачные ворота Тауэра, кто именно здесь хозяин уже в течение несколько столетий, — после того, как последние отрубленные головы с неподражаемым тяжким стуком упали с каменной колоды посреди просторного двора.

Впервые он увидел их мальчиком. Ему было семь лет. Первый же угольно-черный ворон, вышагивающий ему навстречу по ярко-зеленой лужайке, показался чуть ли не с него самого ростом. Это было все, что угодно, но только не птичка! Скорее они казались существами из мира взрослых — из тех, кто может подойти к нему и строго спросить: «В чем дело, молодой джентльмен, почему это вы так себя ведете в моих владениях?..»

Наутро он пришел к ее соседям. Извинившись, Крафт сказал, что понимает — они рассказали все, что знали, и он очень ценит их содействие. Теперь у него только один, в сущности, вопрос — не было ли у погибшей какой-то привязанности к животному, домашнему или дикому?

— Да, конечно. Мы не сказали только по тому, что не думали, что это может быть интересно для господина инспектора. У нее была птица, скворец. Он залетел года два назад с улицы — и остался у нее. Да, Джуди была очень привязана к нему, очень. Иногда она играла на гитаре — одна в комнате и пела песен ку, которую, кажется, сама и сочинила. Там было что-то про птицу. Она никогда не пела ее друзьям — только когда была одна. Мы даже смеялись иногда между собой — говорили, что она ценит только одного слушателя, своего скворца. А месяц примерно назад один наш знакомый пришел в гости и принес с собой скворчиху в клетке — сказал: «Пусть они познакомятся — ведь ему скучно одному!» И они оба летали по комнате Джуди весь вечер — уж не знаем, получился ли у них роман…