Юрий Никитин: Имаго

У меня кишечник в порядке, девушка с завистью прислушивалась, я подмигнул ей, мы почти касаемся локтями, она пожаловалась:

– У меня анус ровный и бархатный, но где-то глубоко либо шишки, либо каверны!.. А слабительным не пользуюсь.

– Почему?

– Говорят, вредно.

– Да плюнь, – сказал я, – раз живем. Меня зовут Бравлин.

Она переспросила:

– Это имя или фамилия?

– Имя, – пояснил я с неохотой. – Дед настоял, в честь какого-то древнего…

– Ничего, – утешила она. – Сейчас уже принят закон, что имя человек может менять сам. Чтоб не зависеть от произвола родителей. Как ники.

– Ники я меняю каждый день, – возразил я. – А имена можно только вместе с обменом паспорта. Раз в пять лет! Когда новую фотку вклеивают.

Она замолчала, тужилась, щечки порозовели. Наконец внизу булькнула вода, послышался вздох облегчения.

– Меня зовут Таня. Здесь стояли перегородки, да?

– Еще какие, – сказал я. – Даже мужчины прятались друг от друга.

– Дикари!

– Наверное, еще и кусались.

Некоторое время мы сидели молча, тужились. Я выжимал из себя остатки, она добросовестно трудилась над основной массой. Вошли двое парней, пописали, переговариваясь, на нас не обратили внимания, как и мы на них, потом зашла женщина, присела ненадолго на третий унитаз, пожурчала, пожаловалась нам на отсутствие биде, использовала раковину с той же целью, высоко задирая ногу, я мог оценить умелую и дорогую интим-прическу, а в соседней комнате долго и тщательно мыла руки, прихорашивалась перед зеркалом, красила губы и ноздри.

Мы с Таней закончили свой приятный труд одновременно. Я оторвал полосу туалетной бумаги, в последний момент сообразил, что и Таня перешла в завершающую фазу своего труда, галантно подал бумагу ей. Она милостиво кивнула, ее длинные пушистые ресницы благосклонно опустились, принимая дар.

– В самом деле, – сказала она, – не помешало бы биде.

– Это же не люкс, – заступился я за кафе. – Если не находишь свою попку, давай я тебе вытру.

– Обойдешься, – отрезала она. – За своей смотри. А то…

– Что, запах?

– Даже туман.

– Это креветки, – объяснил я. – Несвежие, наверное.

– Ты и дома лопаешь креветки?

Я вытерся, бросил бумагу в корзинку, спустил воду. Таня испачканную бумажку внимательно рассмотрела, потом лишь бросила под себя в воду, уничтожая улики, как разведчица-профи. Я с интересом наблюдал, не воспользуется ли тампаксом, я бы предложил свои услуги, но она всего лишь быстро и ловко, не кокетничая, но и не демонстрируя чересчур подбритый треугольник с темными курчавыми волосками и вызывающе выдвинутыми внизу ярко-красными губами, старую прокладку швырнула в корзинку, заменила свежей.

В прихожей долго мыли руки, стоя рядом и касаясь локтями. От нее шло неясное животное тепло. Я смотрел в зеркало на ее, в самом деле, очень милое лицо, немножко грустное, рассматривал большие карие глаза, теплые и ласковые, красиво вздернутые брови, голову на отрез, что не за счет косметических ухищрений, с такими бровями она словно бы не перестает всему удивляться.

– Странно, – слышал я ее тихий шелестящий голос.

– Что?

Теплые струи лились в ладони, а мы смотрели в зеркале друг на друга.

– Сколько себя помню, – пояснила она, голос ее стал задумчивым и невеселым, – меня учили получать наслаждение от музыки Моцарта, Чайковского, Шуберта… Я и получала, честно! Но вот это чувство, когда по прямой кишке двигается твердый ком, а потом плюхается в воду… Это удовольствие намного сильнее, честное слово. Мне стыдно, но это так.

– У всех так, – утешил я. – Кто говорил иначе, врал. И все врали. А сейчас пришло, наконец, время правды.

– Это, наверное, хорошо?

– Хорошо, – сказал я. – Это хорошо.

Мы завернули краны, оба подошли к сушильным аппаратам. Включили одновременно, наши глаза встретились. Ее губы поползли в стороны, я сам невольно улыбнулся. Конечно, все на выходе из туалетных помещений ведут себя одинаково, но мне почему-то захотелось, чтобы между нами в самом деле было что-то общее.

Она медленно поворачивала ладони с растопыренными пальцами под горячей струей сухого воздуха. В ее движениях почудился неуловимый загадочный танец. Я повертел ладони перед сушилкой в ритме чечетки или лезгинки, типа «а ручки-то вот они!», сам бы уже вышел, но почему-то захотелось дождаться, пока Таня высушит пальчики, распахнул перед нею дверь.

От стойки с четырьмя кружками пива сосредоточенно двигался Искун. Кружевные шапки пены колыхались на три пальца над краем. Одна уже поползла по стенке, на пол срывались хлопья, словно от скачущего в гибнущий Толедо коня. Завидев меня, Искун подмигнул, кружки звякнули, от чего еще с одной пена потекла на пол, оставляя следы, словно за русалочкой Андерсена.