Павел Амнуэль: Простые числа

— Конечно, — сказал я, — заглядывайте.

Я выставил на стол консервы, коробку вафель, банку маринованных огурцов — что еще можно было использовать в качестве закуски? И думал о том, под каким предлогом отказаться пить за упокой души раба Божия Олега. Но странное дело — Веденеев пришел с пустыми руками и приступил к делу, едва переступив порог.

— Я, собственно, вот о чем, — сказал он, сбросив полушубок и шапку на диван, и присел к столу, отодвинув на противоположный край приготовленную закуску. — Вы мне тогда так и не ответили: почему…

— Олег Николаевич поперся по льду на противоположный берег, — закончил я. — Да, я все время об этом думаю. Лена… Я ей звонил… Она тоже считает, что не мог он этого сделать, будучи в здравом уме.

— Вот, — согласился Веденеев. — К сожалению, темнеет нынче рано. В четыре уже темно, вытащить-то его успели еще при свете, а потом… И следы, когда вытаскивали, затоптали.

— Следы? Какие следы?

— Не знаю, — резко сказал Михаил Алексеевич. — Но если Париц-кий при всей его осторожности полез на лед, то была причина! Что-то он увидел. Или кто-то его повел. Может — позвал.

— С противоположного берега? — спросил я.

— Почему нет? Что-то там было. Так я подумал. Но сейчас темно, не увидишь.

— А ночью может выпасть снег, — мрачно сказал я.

— Вряд ли, — покачал головой Веденеев. — Небо ясное, мороз. Наоборот: если есть какие-то следы, к утру они только четче обозначатся. Когда рассветет… Думаю, часов в девять самое время. Как вы…

— Конечно, — сразу согласился я. — Будете идти, позвоните, я выйду.

— Значит, договорились, — сказал Михаил Алексеевич и, вытащив двумя пальцами из банки огурец, отправил его в рот. — Надо бы помянуть Олега Николаевича, но это потом. Завтра. Когда разберемся.

Он ушел, а я с трудом уснул в три часа ночи. Может, в четыре. А может, и вовсе не спал, потому что все время вспоминал что-то, и было ли это во сне или в реальности, я сказать не мог — да и какая, собственно, разница?

Парицкий был «тот самый», и после нашего знакомства в лесу я специально вышел вечером в интернет, нашел посвященный работам Олега Николаевича сайт (на английском, по-русски сделать такой сайт ни у кого почему-то не дошли руки) и перечитал резюме основных его статей, полный текст которых был для меня вообще-то недоступен — математику я знал, конечно, неплохо, но ровно настолько, насколько мне это было нужно для решения астрофизических задач, достаточно сложных для физика и вполне примитивных для математика-профессионала.

О Парицком заговорили в научных кругах еще тогда, когда он учился на четвертом курсе питерского матмеха — в одной из курсовых студент, как выяснилось, доказал неполноту «решета Аткина» для простых чисел. Доказательство, как оказалось потом, было недостаточно общим, но сначала шум в научных кругах получился изрядный — даже у нас в обсерватории теоретики из отдела небесной механики посвятили исследованию талантливого студента семинар, на котором я высидел до середины и смылся, не поняв и половины того, что было написано на доске и сказано с кафедры.

После университета Парицкому предложили остаться на кафедре и писать диссертацию на любую понравившуюся ему тему из любимой им теории чисел. Он же, однако, предпочел пойти младшим научным в Стекловский институт, где и числился до того дня, когда о нем заговорили по совершенно иной причине, с математикой связанной косвенно. За несколько лет Парицкий опубликовал десятка два работ, каждая из которых получила известность как замечательная, неожиданная, уникальная… Честно говоря, меня это не интересовало ни в малейшей степени — современная теория чисел так же далека от астрофизики звезд на поздней стадии эволюции, как белые карлики — от голубых сверхгигантов. Но фамилию Парицкого невозможно было не услышать, работая в любом научном учреждении, хоть как-то связанном с математикой: в двадцать четыре года он усовершенствовал тест Миллера-Рабина, в двадцать шесть расправился с задачей Виттинге-ра, в двадцать семь… И все ждали, когда Парицкий иссякнет — известно ведь, что математики лишь до тридцатилетнего возраста радуют своими оригинальными идеями и научными изобретениями, а затем наступает спад. Почему происходит именно так, не знает толком никто, но факт остается фактом — науке не известны математические открытия, сделанные учеными старше тридцатника.

Несколько лет назад о Парицком действительно говорить перестали, как и следовало ожидать, фонтан идей иссяк, статьи продолжали появляться в математических журналах, но не содержали в себе ничего экстраординарного. К тому же поговаривали, будто Парицкий женился, и жена ему попалась суровая в том смысле, что требовала от мужа внимания и отвлекала от научной деятельности.