Михаил ЕМЦЕВ - Летящие сквозь мгновение

— Объясню. Очень хочу объяснить. Только позже. У Фелисьена опять кровь носом пошла… Я понимаю, что это жестоко, не сердитесь. Но медлить нельзя, вот я к чему. Перестаньте бояться. Окончательно перестаньте! На этом уровне уже не место подлостям, вы же сами понимаете. Вот и отлично. Дайте мне их траекторию, показания приборов… Да поверьте же, черт возьми! А главное, подробно расскажите, что они видят и ощущают. Все, что знаете об этом. Скорее!.. Через час они выходят на связь.

Наконец подействовало: Карне начал рассказывать. Сначала скованно, запинаясь, а потом с нарастающим ощущением чуда, с полным доверием. Он помнил каждое слово передач за эти трое суток, а записи приборов принес с собой из Космического Центра — в фотокопиях, конечно, по особому разрешению; он привык работать дома.

Он говорил, а Йен вздыхал с блаженным облегчением — все становилось не место. Он уже придвинул к себе записи и помчался по их листам — туда, за миллионы миль, в черное пятно на небе, в черный провал, перекрывающий звезды. Конечно, астрономы его не замечали, — да и есть ли у него вообще размеры с точки зрения земного наблюдателя?

— Видите ли, коллега, для людей на «Лютеции» этот Сверток практически не имеет размеров. А мы видим его размазанным чуть ли не до самой Венеры… Парадокс Гейзенберга в чистом виде… А корабль как бы скользит по внутренней поверхности Свертка, с ускорением два «g». Чтобы судить о вкусе пудинга, надо его съесть. Чтобы узнать свойства иного пространства, надо войти в него. «Лютеция» вошла в свернутое пространство, стала его частью и мчится внутри него, продолжая свой путь к Венере, и в то же время не трогаясь с места, вернее, обращаясь вокруг одной точки, как спутник несуществующей звезды. Лопаются кровеносные сосуды, скачут стрелки приборов, но радиоволны, несущие истину того пространства, входя в наше пространство, оборачиваются его истиной, и пульс сто пятьдесят пересчитывается как пульс семьдесят, а иконоскопы, вбирая лиловую пустоту, передают на Землю нормальную звездную картину…

— Вот, — закончил Йен. — Двенадцать полюсов вращения, двенадцать ярких точек. Он сказал: около десяти? Их двенадцать. Надо включить двигатели «Лютеции», коллега. Ничтожный импульс — и они оттуда выскочат. Ноль одна в течение десятка секунд — этого хватит. Включить надо с Земли. Я знаю, что сами они не решатся пустить ускорители…

Но что-то еще не давало ему покоя.

Профессор Карне уже выводил машину из гаража, а Йен Абрахамс просчитывал энергию, излученную Свертком, когда корабль вошел в него со стороны Земли.

Вот оно что! Вот что случилось в двадцать два ноль пять Гринвича, именно тогда, когда Йен Абрахамс и остальные увидели в первый раз. Вспышка. Незримая стая корпускул ринулась к Земле, когда она была обращена к Свертку…

Незачем было листать справочник. Трое суток назад в двадцать два часа Земля была обращена к черному пятну своим черным пятном — Южной Африкой.

Йен возвращался в гостиницу поздно вечером. Было по-прежнему холодно и сыро, но дождь перестал, поэтому Йен не спустился в метро у станции Клюни, а пошел по бульвару Сент-Мишель к набережной Сен-Огюстен, по Новому мосту перешел на тот берег и зашагал мимо Лувра и Тюильрийского сада к площади Согласия. Просто необходимо было подышать свежим воздухом после всего этого.

«Лютеция» вырвалась в нормальное пространство, все вздыхают с облегчением, свалив непереносимую тяжесть; профессор Карне собирается глотнуть хорошую дозу снотворного, чтобы отоспаться и утром на свежую голову заново поговорить с Йеном Абрахамсом обо всем. И о том, кстати, что же делать самому-то Йену и его друзьям.

Йен невесело усмехался и покачивал головой в такт своим мыслям. Конечно, профессор изо всех сил постарается удержать коллегу Абрахамса тут, в Париже, то ли при Космическом Центре, то ли в системе Академии естественных наук, в какой-либо лаборатории. Он и сейчас-то боялся его отпускать в гостиницу — как бы не случилось чего по дороге либо в этой дыре… «Но, дорогой коллега, там невозможно жить, там ничто не изменилось с тридцатых годов, помните, в романах Ремарка, ну, вот видите, даже улица Понселе, она там упоминается». Н-да, дорогой профессор, кто же спорит, это самый естественный для меня путь и самый привлекательный, вы это понимаете. А не понимаете вы другое — то, что и я, пожалуй, еще не вполне усвоил, уж очень не хочется мне это усваивать, жутко мне делается, как об этом подумаешь. Никогда мне уж не вернуться, вот это надо понять. Не в Преторию, черт бы с ней, с Преторией, — тут работа несравнимо интересней, — а вообще в прежнюю жизнь, в нормальную человеческую жизнь. Эта штука в два счета будет вышибать меня с любой намеченной орбиты, вот в чем все дело. Слишком сильное возмущающее влияние…