Владимир Аренев - Возвращение

Старик проглотил вязкий кусок, норовивший застрять в горле, и вернулся на клок соломы. Задумался.

Толпа… Та же самая толпа — было время — глядела на него с восхищением и страхом. Был ли день пасмурным или ясным, стоило ему появиться — рядом ли с Артуром или самому, — толпа вздыхала единым человеком, вздрагивала и всеми своими глазами впивалась в него — великого чародея Мерлина. Было время: развевались по ветру цветастые знамена, блестели и бряцали доспехами рыцари, Артур вынимал из ножен Эскалибур и возносил к небу. И начинал говорить, но толпа — о, этот коварный матерый зверь по имени Толпа! — она смотрела на него, Мерлина, а не на своего короля. И даже у Круглого Стола — разумеется, чародей сидел отдельно — даже тогда, при вынесении каких-то решений нет-нет да косились на него: как Мерлин относиться к происходящему. А потом приходил Артур и советовался — не всегда, с каждым годом все реже и реже, но приходил. Он мог потом поступать совсем по-другому, но выслушивал чародея внимательно, молчал и лишь изредка задавал вопросы. Было время…

Но все меняется. Только толпа остается одним и тем же — хищным существом, готовым тебя сожрать, стоит лишь проявить слабость.

Он проявил. Вернее, слабость сама проявилась, как вылазит из разорванного кожуха клок ваты. Потому что, как выяснилось, силы у него больше не было. Он вернулся в мир беспомощным, так что, в какой-то мере, правы были те, кто считал его просто зарвавшимся стариком-попрошайкой.

Впрочем, отчасти он сам виноват в случившемся. В последние годы перед тем, как оказаться в Холме, он очень переживал за свою магическую силу и не придумал ничего лучшего, чем вложить почти всю ее в единую вещь, в своеобразное хранилище, которым никто не мог бы воспользоваться — никто, кроме него. А потом он оказался в Холме, а амулет — снаружи… Эх, найти бы его сейчас, найти бы!.. и все тотчас встанет на свои места. Он снова будет у трона Короля, кто б им сейчас ни был, он снова будет незримо вести по жизни правителя, получая все необходимое для собственной жизни. Он…

Старик не заметил, как заснул, а проснувшись, обнаружил, что в камере уже темно. Впрочем, это не мешало ему — наоборот. С некоторых пор яркий свет раздражал глаза, они непрестанно слезились. А тьма успокаивала. Ночь — время колдовства, время силы, которая большинству недоступна.

/С некоторых пор — тебе тоже/.

— Ага, — произнес знакомый тягучий голос. — С добрым утром, вернее, с доброй ночью. Отдохнул?

Старик кивнул, потом подумал, что сокамерник может не увидеть:

— Да.

— Вот и хорошо, — сказал обладатель драных перчаток. — А то я уже умираю от любопытства. Так чем же ты не угодил местным властям?

Старик поднялся с соломы, пятерней прошелся по волосам, скривился, когда палец застрял в спутанной пряди. Сокамерник терпеливо ждал.

— Они считают меня самозванцем, — признался старик.

— Н-да? И за кого же ты изволишь себя выдавать?

— Я ни за кого себя не выдаю! — огрызнулся старик. — Я и есть — он.

— Кто «он»? — зевнул сокамерник.

— Мерлин.

— Великий и ужасный? — обладатель рваных перчаток рассмеялся лающим смехом.

Потом покачал головой и вздохнул:

— А чего ж ты здесь очутился, если Мерлин? Надо было их всех — в жаб! Ну-ка! — человек спрыгнул с полки и зажег неведомо откуда добытый огарок свечи. Огниво спрятал в карман, а огарок в низеньком подсвечнике с широкой ручкой и толстым слоем оплывшего воска сунул чуть ли не под нос старику. Тот поморщился и рукой оттолкнул подсвечник.

Теперь он мог, наконец, рассмотреть сокамерника. Это был мужчина средних лет, с густой черной бородой и черными же волосами, в грязной ношеной одежде, с которой никак не вязалась ярко-алая роза, продетая в дырку на куртке. Дырка эта была проверчена (или же образовалась иным способом) напротив сердца, так что издали даже могло показаться, что обладатель тягучего голоса ранен, и кровь выплеснулась наружу — настолько алой была эта роза.

Человек отвел в сторону подсвечник, вволю насмотревшись на сотоварища по несчастью, покачал головой и пробормотал:

— Похож.

— Что значит «похож»? — возмутился старик, брызгая слюной. — Я и есть Мерлин!

— Н-да? — иронически поднял левую бровь сокамерник. — Тогда почему ты здесь? Впрочем, кажется я повторяюсь — извини. Извини-те. Но мне любопытно, уж уважь глупца — почему?

— Потому что, — пробурчал старик. — Потому что не могу. Растерял силу.

— А-а, — лениво протянул человек, поправляя алую розу. — Тогда понятно. Тогда — да. А делать что собираешься?