Евгений Войскунский: Плеск звездных морей

Одно лишь лёгкое нажатие… нет, не такое уж лёгкое, она тугая, эта кнопка, надо приложить полтора ньютона… но это же совсем немного…

Сколько раз я преспокойно нажимал стартовую кнопку, и перегрузка вжимала меня в амортизатор, и корабль, послушный мне, начинал разгон.

Но эту кнопку нажму не я. Её нажмёт командир корабля, а не посторонний и, в сущности, совершенно ненужный здесь человек…

Ну что ж. Все правильно, абсолютно правильно.

Я сидел с закрытыми глазами. Надо было уйти, поскорее уйти отсюда, но я не мог заставить себя подняться. Не знаю почему, по какой неясной ассоциации, но я вдруг увидел себя на покачивающемся мостике старинного морского корабля. Я стоял среди путаницы пеньковых снастей и перебирал неуклюжие рукоятки штурвального колеса, а надо мной высились белые громады парусов, а ещё выше — чёрное звёздное небо, и я знал о звёздах только то, что нужно для прокладки пути в океане… И впереди было Неизвестное, и жадное, почти первобытное любопытство влекло меня вперёд…

Вы, сказки и мифы древности, что вы значите по сравнению с чудом, которое спрятано здесь, в красной кнопке под моим пальцем?

Я вздрогнул от щелчка включившегося динамика корабельной трансляции.

— Улисс Дружинин, тебя просят пройти в кают-компанию.

Только теперь я обнаружил, что щеки у меня мокрые.

Я вытер слезы и, не оглядываясь на кресло первого пилота, вышел из рубки.

Робин встретил меня у двери кают-компании. Мы молча обнялись.

Он был вылитый отец. Большелобый, коренастый, с квадратным подбородком. Чем дальше, тем становился он все более похожим на Анатолия Грекова. Поразительное сходство.

— Ну вот, — сказал Робин, вглядываясь в меня. — Видишь, как все получилось…

— Все правильно, — ответил я.

— Не совсем. Лететь должен был ты.

— Ну, какое имеет значение, кто полетит, — сказал я. — Когда выйдешь на орбиту вокруг Сапиены, не торопись высаживаться. Уточни как следует обстановку, произведи полную разведку…

— Ты должен был лететь, — повторил Робин. — Только ты.

— Мы с тобой, — поправил я. — Или лучше так: один из нас. Так что — все правильно.

Тут за дверью грянул жизнерадостный хохот, из кают-компании, досмеиваясь, вышли Всеволод и его бравые пилоты.

Увидев нас с Робином, Всеволод сразу посерьёзнел.

Нелогичное племя людей, подумал я. Даже во времена капитализма, когда люди рвали друг другу глотку из-за клочка территории, из-за нефтяных источников, даже в те времена они, бывало, забывали распри, если терпела бедствие полярная экспедиция или кто-то исчезал в пустыне. Лучшие люди планеты рисковали жизнью, чтобы спасти пропавшего, — достаточно вспомнить Амундсена. Но если бы этот самый человек подыхал с голоду в большом городе, никто бы не протянул ему и банки консервов…

Понимаю, что аналогия неуместна. Иные времена, иные отношения. Но вот факт: цвет человечества, мудрейшие из мудрых — Совет перспективного планирования, — авторитетным своим решением перенёс выход в Большой космос на отдалённое будущее. Но пришёл сигнал о помощи с далёкой, чужой, непонятной планеты — и мудрое решение забыто, и срочно снаряжается корабль, и через несколько часов уйдёт, за пределы Системы первая звёздная экспедиция…

— Как тебе живётся, Улисс? — спросил Робин.

— Хорошо.

— Я снова прошёл комплекс тренировки, а то ведь зажирел немного, и все вспоминал, как мы с тобой крутились на тренажёрах. Помнишь?

— Помню, — сказал я.

— Это от ожогов? — Он указал на пятна на моих щеках. — Будь очень осторожен с чёрными теплонами, Улисс.

— Кто идёт с тобой планетологом?

— Планетологов четверо. Одного ты должен знать — Олег Рунич.

Всеволод взглянул на часы, потом на Робина:

— Пора начинать генеральный осмотр, старший.

— Начинай, — сказал Робин. И снова ко мне: — Я чертовски рад, дружище, что ты прилетел проводить нас.

Мы, провожающие, стояли над обрывом, километрах в двух от космодрома, раскинувшегося на равнине Моря Ясности. Рядом со мной стоял Самарин. В ярком свете лунного дня его лицо за стеклом шлема казалось изрезанным чёрными морщинами. На Луне не бывает полутонов — резкий свет или резкая тень.

Дальше — женщина со страдальчески поднятыми бровями, заплаканная и неспокойная. Это мать Всеволода. Никак не может примириться, что её сын улетает так далеко.

Дальше — Греков и Ксения. У неё бесстрастно-неподвижное красивое лицо, только очень бледное.

Обрыв — весь в пёстрых пятнах скафандров. Их стали делать цветными, подумал я. Надо бы и у нас на Венере…