С. Сомтоу - Внеземная ересь

Он спросил меня, кто есть Бог, и мне пришлось отвечать:

— Бог тот, кто сотворил всех нас, кто любит нас, знает все помыслы и пребывает на небесах. Тот, кто отрекся от Бога, навечно принадлежит силам тьмы.

— Если это правда, — возразил монстр Гийом, чешуйчатое лицо которого было на редкость безмятежным, — значит, я уже узнал Бога. И сейчас собираюсь к нему. Будучи частью Единого целого, я тоже пребываю на небесах и чувствую себя отчаявшимся и одиноким, когда оторван от него.

— Ты отверг Бога, — возразил я. — То, что ты называешь богом — сатанинская ложь.

— Какое разумное существо не отвергло бы вашего бога? Вы издеваетесь над самим понятием сострадания и искажаете правду тысячью способов. Вам нужны только исповеди, но не сама истина.

— Раскайся! — вскричал я и поднес крест к самому его лицу. Крест отбросил тень на это нечеловеческое чешуйчатое лицо.

— Все потому, что вы, люди — нечто вроде крепостей, уединенных и неприступных, не способных на решительные действия. И поскольку вы не являетесь частью некоего великого сознания, то изобретаете затейливые истории о богах и демонах. Если бы вы только понимали, насколько одинок каждый из вас, насколько не способен на самое незначительное душевное общение, поверьте, впали бы в отчаяние и не захотели жить.

Какой-то солдат из вспомогательного отряда окликнул меня:

— Спускайтесь, отец Ленклад! Нужно поторопиться. Все остальные уже мертвы.

— В последний раз говорю тебе! — вскричал я. — Ты спасешься, если произнесешь всего несколько слов покаяния! И тогда избежишь посмертного пламени! Можешь оказаться в лоне Господнем, познаешь райское блаженство…

— В таком случае, я и есть Бог, ибо уже нахожусь в лоне Господнем, — дерзко бросил он мне в лицо.

И тут к небу взвился огонь. Я понял, что если немедленно не спущусь, то сгорю вместе с еретиком. Груды хвороста зловеще потрескивали и шипели. Конечности создания уже начали обугливаться.

И в этот момент небо внезапно и резко потемнело. Чудовищное черное нечто спустилось сверху и закрыло солнце. Игла ярко-синего света выстрелила из черного чудовища и ударила в еретика. Он немедленно испарился. И в это же мгновение все закончилось, и солнце засияло снова.

Я огляделся вокруг. Толпа по-прежнему пела и танцевала. Уличные разносчики продавали еду и вино. Неужели никто не заметил того, что видел я? Неужели мерзкое создание не исчезло? Но от него остались одни цепи. Или глаза обманывают меня?

А что если колесница дьявольского мрака действительно умчала еретика в небо?

В эту ночь тревога не дала мне уснуть. Я никак не мог примирить виденное с тем, что знал и во что верил. И все же упорно продолжал твердить, что глаза обманули меня. Слишком страшной казалась правда. А я должен быть тверд в вере, ибо мне еще предстоит вырастить и воспитать сына.

В опочивальне нового короля Людовика XI Французского поет мой сын Гийом. Мне не позволили войти: концерт дается для приближенных короля.

Но, стоя за шпалерой в ожидании своего сына, я вдруг осознаю, что и эту песню написал Дюфаи Бургундец, чья песня, посвященная Пресвятой Деве, когда-то внушила брату Паоло мысль сделать из мальчика певца. Но сейчас Гийом поет мирскую песню, в которой поэт сравнивает свою даму с неприступной крепостью, которую надлежит взять. Он поет о том, как взломает ворота, чтобы насладиться заключенным в крепости сокровищем. Песня эта неприличная, в ней образам войны придается двойной смысл. Из спальни доносятся голоса: мужской хохот и звонкий, серебристый смех распутной женщины.

Я ожидаю конца песни. Пусть она и непристойная, но есть в ней некая притягательность. И раненая невинность голоса моего сына превращает ее из площадной в трогательно-прекрасную. О, как волнует меня эта песня!

Наверное, потому что тот, другой Гийом объявил, будто все мы крепости, неприступные крепости, обреченные на вечное одиночество! Именно это, по его словам, и побуждает нас пытать, калечить и сжигать на кострах собратьев своих. О, мерзкое создание изрекло истинную правду: все это также дарит нам сильные желания. Песня Гийома наполнена тоской недостижимого; он поет о том, чего лишен навеки, и в этом — источник вечной красоты его пения.

Неужели во имя этой красоты мой Гийом пожертвовал своей мужественностью?!

Или он сделал это ради материальной выгоды? Знаю, он будет богат, будет жить при дворе и станет куда более знаменитым, чем я. Но он дал оскопить себя отнюдь не в надежде на будущее богатство и медоточивые комплименты придворных дам. Его деяние — доказательство любви ко мне. Он сделал это по моему повелению.