Андрей Дмитрук: Ночь молодого месяца

...Право же, мне самому никогда не представлялся главной задачей скучный, рассудочный анализ: как, допустим, изменилась рукоять боевого топора за пятьсот лет. Нет, каждая культура вызывала к жизни яркий чувственный образ. Именно оживление образной _сути_ прошлого было для меня дороже всего. Разве археология только упорядочивает, но не воскрешает?!

...Страшная гробовая теснота непомерных каменных масс, кучно стоящие звероголовые монстры и среди них - большеглазый смуглый мальчик с тонкой шеей, наивный и важный, в золоте, с накладной бородой, - игрушка хитрых стариков. Золото, жара, одуряющие благовония, монотонный звук струн - вот Египет. Стены из раскрашенных черепов; пыль на подстриженной траве священного стадиона; солнце и резкая тень пирамид, колокольчики на шеях грязных лам. Быть крови сегодня. Жестокие и скрытные дети - ацтеки... Отдохнем на краю дороги под меловым склоном, над бирюзовым щитом моря. Разломим ноздреватую лепешку, положим на нее желтоватый сыр. Выпьем терпкого вина, предварительно возлив Тучегонителю. Эллада...

Все-таки я косвенный виновник пропажи друга. Читая на стенде розыска список примет Сержа, я дошел до одежды. Джинсы старые, гимнастерка армейская, очки темные, солнцезащитные, сумка синяя на ремне через плечо, с надписью: "Аэрофлот". Обморочные секунды я пережил. Значит, Серж отправился в поле, и можно с уверенностью сказать куда.

Разумеется, этот маршрут впервые показал им я в июне прошлого года. Не так уж далеко от Города: часе небольшим на рейсовом автобусе до его конечной остановки - крошечного сельмага посреди пыльной площади. Потом проселком направо, по плотине через озеро, где в тесных камышах пестрые дикие утки дружат с белыми домашними. От плотины - извилистой лесной дорогой, которую некогда пытались замостить, да так и бросили, уложив короткую цепочку булыжников.

По выходе же из лесу Ирина и Серж, подготовленные моим рассказом, на миг потеряли дыхание, а потом наперебой стали восторгаться. Вздымая острый хребет на высоту двухэтажного дома, бурым отъевшимся драконом лежал среди поля древний оборонительный вал. Справа он терялся в сосновом бору, зато влево уходил насколько хватал глаз над мирно волнующейся рожью. Колея, которой мы прошли лес, ущельем прорубала вал.

Да, когда-то в этом тихом, зеленом, хлебном краю, где патриархально стрекочут тракторы и лежат, жуя, в тени вала, пегие, сонные коровы, когда-то в этом краю кипели великие работы. Наши с вами пращуры, суровые, домовитые и суеверные славяне, ставили барьер перед хищной вероломной степью. Валили по весне смолистый сосняк, рыли и таскали землю, из добрых бревен делали незыблемые клети внутри вала; выстроив насыпь, тесали острые колья для ограды по хребту, ставили сторожевые башни. Потом сколько угодно могли налетать степняки на коротконогих лохматых лошаденках, орать нечеловечески, вертеть над головой арканы. За глубоким рвом, за крутым драконьим боком, на который всадник не взберется, а пешего встретят каленой стрелой, так же, как сегодня, безмятежно колосилась и выходила в трубку рожь. Дымами землянок курились городища. Женщины доили все тех же буренок и пятнашек, гончары выделывали лепные пояски на вазах (да, у них были и вазы!), а златокузнецы изощрялись над фибулами для плащей. Как долго и благополучно жила страна за большим валом, свидетельствует черная, желтая, красная керамика. Мириады осколков, ежегодно выгребаемых плугами и вымываемых дождями на пашни. Даже копать не надо.

Отшагав километра три по жаркому пыльному большаку вдоль насыпи, Ира вдруг объявила привал и ринулась на склон, штурмуя пахучую путаницу желтого дрока, пижмы, вьюнков и упругих белых кашек. Наверху, где когда-то за бруствером ждал степняков остроглазый лучник, росла мощная раскидистая груша-дичка. Укрытые массой мелких листьев и твердых, как кость, плодов, мы развернули на траве пакеты с едой. Громоздясь, уходили к горизонту рыжие шкуры хлебов, сизо-зеленые мазки капустных гряд, лесозащитные полосы. Лишь, подчеркивая объемлющую тишину, деловито тарахтели кузнечики, взревывал, перелетывая, грузный шмель, да где-то под неподвижным небом урчала сенокосилка. Я умащал редиску мокрой свалявшейся солью, жевал булку с ветчиной и думал, запивая все это теплым лимонадом из горлышка: не есть ли эти не замутненные суетой минуты лучшие в моей жизни?

Перекусив, Ира с Сержем еще долго валялись бы на траве и курили. Но я, как хвастливый владелец коллекции, поторапливал их, желая как можно больше показать до темноты.