Исай Лукодьянов - Плеск звездных морей. Очень далекий Тартесс

Плыли корабли на фресках, уплывало короткое мое счастье, бородатый бог хмуро глядел на меня с паруса «Кон-Тики». Я умолк.

Там, сзади, трахнули кулаком по столику, зазвенела посуда, тот же раздраженный голос произнес:

— Полная бездарность, и никто меня не переубедит!

Я машинально оглянулся. Парень с презрительной губой держал в поднятой руке стакан, толстушка продолжала льнуть к нему. Тот, со знакомым разворотом плеч, повернул голову в профиль, это был Костя Сенаторов. Давно мы не виделись, но сейчас мне было не до него.

— Едоки, — сказала Андра, взглянув на шумную компанию.

Я налил вина ей и себе. Она положила на мою руку свою, сухую и горячую.

— Ты сильный, Улисс.

Еще бы, подумал я, отводя взгляд, чтобы не видеть страдальческого выражения в ее глазах. Еще какой сильный!

— Он невероятно беззащитен. И живет так неприкаянно…

— Нет, — сказал я, — не из жалости к нему ты уходишь. Уж лучше молчи…

Злость, обида, нестерпимая боль переполняли меня. Я залпом выпил вино. Кто говорил, что вино спасает от горя, приглушает отчаяние? Чепуха все это. Я сидел трезвый, как собака… как глупый побитый пес…

Молчи, Андра, не нужно ничего объяснять. Знаю, ты была искренна, говоря, что тревожилась за меня, когда я ушел в безрассудный полет. Ты не лгала, нет, нет, не лгала, когда уверяла меня (и себя), что мое примарское происхождение тебе безразлично. Но, как видно, память прочно хранит впечатления детства… воспоминание о том, как чуть было не погиб Том Холидэй, твой отец. Как бы мы ни пытались забыть, зашвырнуть прошлое в дальние, глухие углы памяти, ничего не выйдет, оно всегда с нами.

А может, не в этом вовсе дело? А просто… ну вот, совсем просто: ты исчерпала меня и уходишь к другому…

Ненавижу этого гения!

Я посмотрел на Андру. Она беззвучно плакала, наклонив голову и прикусив губу.

Жалость? Пусть жалость, пусть все, что угодно. Только не могу я видеть, как ты плачешь. Ни в чем тебя не виню. Ты такая, какая есть.

— Не плачь, — сказал я. — Ты права.

«Какой же ты мужчина?» — читал я в осуждающем взгляде бородатого бога.

«Идиот!» — потрясали копьями викинги.

«Сумасшедший!» — вкрадчиво шелестели за окном плети виноградного вьюнка.

— Ты нужнее ему, — сказал я. — Все равно у нас не жизнь, а сплошная разлука. А потом я улечу надолго. Может, до конца жизни… Не плачь. Вот, выпей вина, — Андра покачала головой.

…Я смутно помню, как очутился на этом трамплине, над ослепительной полосой искусственного снега, круто уходящей в голубую бездну. Я даже не помнил, как называется этот дивный курортный городок в гуще Тюрингенского леса и как мы туда попали.

Костя не пускал меня, он был сильнее, и я сам не понимаю, как мне удалось вырваться. Я поднялся на трамплин и кое-как закрепил на ногах лыжи и выпрямился, чтобы набрать воздуху перед прыжком…

Нет, не с этого надо начать. Не с этого.

По-настоящему хорошо я помню только, как уходила Андра. Я убедил ее, что нет смысла пропускать вечернее заседание конгресса, и она, приведя в порядок лицо, медленно пошла меж столиков к выходу. Я не смотрел на нее, но слышал каждый ее шаг. Каждый шаг — будто удар по сердцу. Ты-силь-ный-Улисс-ты-силь-ный… Потом я увидел ее в окно. Она остановилась на площадке перед кафе, в желтом костюме под распахнутым черным пальто, и оглянулась на окна кафе.

Я поспешно отвел взгляд. Подперев подбородок кулаком, я смотрел на черный борт «Челюскина», зажатый льдами. Не помню, сколько времени я так сидел. За окном стало смеркаться, в зале вспыхнул свет. Надо было куда-то девать себя. Я взял свой стакан и направился к Косте Сенаторову и его шумной компании.

И вот с этого момента в памяти у меня появились провалы.

Помню, как парень с презрительной губой — звали его Готфрид, но называли уменьшительно: Готик, — держа в одной руке стакан, а другой обнимая меня за шею, читал свои стихи. Толстушка восторженно смотрела на него и шепотом повторяла за ним слова. Костя подливал мне вина. Был еще там на редкость жизнерадостный брюнет с усиками, он то и дело принимался бурно хохотать, даром что в стихах не было ничего веселого. Рядом с ним сидел молчаливый человек с печальными глазами навыкате, он наливался вином, его тонкие нервные пальцы слегка дрожали.

Мне стихи надоели, я стряхнул с себя руку Готика.

— Что, не нравится? — воинственно спросил он, жарко дыша мне в лицо.

— Нет, — сказал я.

— Ну, так уходи отсюда! — закричал Готик. — Иди к своему Ребелло, к Травинскому, ко всем этим бездарностям. Иди и слушай их дурацкую писанину!