Дмитрий Володихин - Слишком человеческое

– Служба, мама.

Сейчас же произошло худшее из возможного. Красное, некрасивое лицо мутер затряслось, покатились слезы. Дрянь! Вилли не знал, как ему избавиться от чувства омерзения. К счастью, на помощь пришел фатер.

– Не дребезжи, Маланья! Ну, тетеря, тихо. Радуйся – хоть час у тебя. Щи, вроде, остал ися?

– Ой! Дак что ж это я... Как чумовая. Как беспамятная. Сейчас щец грибных. И огурчика. И чаек скипячу, сахарину, правда, нет.

– Ничего, мама. Не беда.

Фатер заговорщицки подмигнул ему.

– Ст а ра! Ты это... того.

– Чего?

– Ну... непонятливая стала.

– Да без сопливых знаю.

Бутыль самогона моментально очутилась на столе.

Очень не хотелось просить их даже о малой малости, но придется. Иначе Ханс поедом съест.

– Папа... а... с собой?

Фатер заулыбался: хоть чем-то он еще нужен сыну, счастье какое! Глупцы. Если бы не требовалось оплатить счет Хансу, он бы и на минуту не зашел. Сразу отправился бы к тому месту .

– Найдется, с ы на. Мать! И грибов ему сушеных дай. Поболе. Уродилось нынче...

– Да не надо мне, папа.

– Дай ему, дай, слышь, ст а ра!

– Чай сама соображу.

– Ну вот и ладно.

Он зачерпнул горячих щей глиняной ложкой. Откусил хлеба. До чего дрянной хлеб! С чем они его тут мешают? С корой?

– Михалыч, глянь какой красавец у нас. Какой мужик вымахал! двадцать годков, а плечищи-то, плечищи!

– Да-а... Ванька, ты на войне-то бывал? С китаёзой-то?

– Был, папа.

– Ну и как оно там?

Хоть какая-то частичка есть в фатере от человека. От воина. Ничего не знает, ничего не понимает, а вопрос умеет задать верный. Вилли опрокинул стопку и ответил спокойно:

– На войне – война, папа. Мы сильнее, мы победим. Сломаем их волю. Только вот какое дело, папа. Потребовалось поменять имя. Отныне следует называть меня Вильгельмом.

Старик оторопел. И видно было: хочется ему заспорить, выдать сынку по первое число. Но лицо его, на мгновение закаменевшее, скоро отмякло. Сын приехал. Хоть Ванька, хоть Вильгельм, может, больше и увидеть-то его не придется. Не надо. Нет. Не станем ругаться.

Вилли ненавидел фатера за слабость. Еще и за слабость. Впрочем, это уже не имеет никакого значения.

– Ванюша, не ранили тебя там? А? Не ранили, нет? Ты не лез бы в самую гущу, зачем оно нам?

Дрянь! И ведь не переменишь никакой силой. Славянская самка, дура, бестолочь.

– Ерунда, мама.

Он показал бы ей «Ванюшу»! И разъяснил бы, кому это «нам» не требуется беспощадно жестокая борьба с желтой угрозой. Но... какой смысл!

Фатер, поев, бормотнул слова молитвы и перекрестился на красный угол. Пожалуй, стоит им объяснить, какие неприятности ждут людей, по старой скотской привычке молящихся чуждым Рейху богам. Но опять-таки – зачем? К чему их жалеть? Ходят тысячу лет на очко над выгребной ямой и еще тысячу лет будут ходить, дурная кровь.

Врожденная низость. Вот почему у немцев есть Дюрер, Гёте, Фридрих Великий, Бисмарк и Вагнер, у англичан – Шекспир, у французов – Бодлер, а в славянской истории ничего, кроме пустоши, кроме заросшего буйной травой ровного места, нет. Ни единого большого политика, ни единого великого полководца, ни единого сильного литератора. Дыра! Прореха на человечестве. Весь народ – сверху донизу – рабы. Бездарнее только цыгане и евреи. С кровью не поспоришь.

Стукнула дверь.

– А вот и Катюша! Молодец, что пришла. Садись, я тебе чайку налью.

– Маланья Петровна, мне мальчишки рассказали, вот мол, у Васильевых сын приехал.

Она не смотрела на Вилли. На стол. На оконные занавески. На печь. Только не на него. Вилли понял: когда расплакалась мутер и он подумал, что случилось худшее из возможного, эта была большая ошибка. Худшее явилось минуту назад.

– Михалыч, давай-ка, подмогни мне в сенях.

– Чегой-то?

– Давай, говорю, с погреба тяжесь подымешь.

– А. Ну как же...

Оба они, едва сдерживая улыбки, вышли из горницы.

Вот она, самая беда. Ох, как ему хотелось избежать объяснений... Не судьба.

– Я вам пишу, чего же боле...

Восемь безответных писем.

Катя хлопнула ресницами раз, другой и осмелилась посмотреть на него. Вилли отвел взгляд. Говорить, по большому счету, не о чем. Лишний разговор.

– Я ждала тебя, Ваня.

Три года назад он еще переписывался с Катей. Подумать только! какие-то сентименты по отношению к невежественной деревенской красотке, пропахшей потом и навозом на всю жизнь, до гробовой доски. Правда, она была очень хороша. Какая коса у нее! А какая кожа! Просто чудо, как нищая, грязная, тупая деревня еще может производить на свет подобных красавиц. К тому же, Катя была умна. Если бы славянским женщинам позволялось ходить в школу, из нее запросто получился бы врач или учитель. Или... да не важно. Катя – лучшее из всего, что здесь есть. Кроме самогона, разумеется.