Генри Олди - Монстр

— Привет, ребята. Серый, есть разговор.

Коля излучал любезность и радушие. Я было хотел принять условия игры, но истрепанные в конец нервы не выдержали.

— Мне с тобой не о чем разговаривать.

— Зато мне с тобой есть. Пошли, выйдем.

Я положил ложечку, успокаивающе кивнул насторожившейся Люде и пошел к выходу.

— Серый, мне повестка пришла из ментовки. Это твоя работа?

— Нет.

— Сережа, хороший мой, я ж тебя, кажется, просил… Зачем тебе лишние неприятности на единицу времени?

— А что будет?

— Увидишь.

И тут на мне сказалось вредное влияние моего ящера.

— Я сам тебе скажу, что будет, — я аккуратно взял Николая за пуговицу. — Я встречу тебя в каком-нибудь безлюдном месте и размотаю эту повязку. Понял? Или повторить?

Он понял. Он посерел и уставился на меня стеклянным взглядом. Если бы взглядом можно было убивать — я бы не дошел до столика. Но я дошел. Вспоминая по дороге, что похожее выражение лица я уже, кажется, где-то видел. Где?..

Я расплатился, и мы с Людой пошли в парк. Часть парка, прилегавшая к кафе, была похожа скорее на лес. Настроение было испорчено уже окончательно, Люда молчала — я перестал быть занимательным собеседником и угрюмо созерцал повороты тропинки.

Шагнув за очередной поворот, я остолбенело замер. Смотреть было нельзя, но тело не слушалось. Решился, все-таки, сволочь трусливая… Передо мной был мой знак. Нижняя часть креста была смазана — видимо, рисовавший очень торопился. Сквозь знакомую жаркую волну донесся голос Люды: «Что с тобой, Сережа? Тебе плохо?».

Мне было очень плохо.

Пища. Пища и деревья. Неправильные деревья, неопасная пища. Запах леса. Неправильный лес, не такой… Нельзя! Стой, мерзавец! Стой… Почему? Нельзя… Деревья. Пища. Можно.

Слов проклятый ящер не понимал. Он хотел жрать, он всегда хотел жрать, это была доминанта его существования. Я ворочался в чужом теле, низким ревом продираясь через чешуйчатую глотку, отбрасывал плоскую морду в сторону — но ящер хотел жрать и медленно, но упрямо восстанавливал власть над телом. Это было его тело. Время опутывало меня длинными липкими волокнами, тяжелая лапа неотвратимо зависла в воздухе…

Ископаемая смерть из длинной цепи моих перерождений, прорвавшая пласты времени и эпох — разъяренный ящер стоял перед своей жертвой. А между ними стоял я и всем упрямством своих волосатых предков, всей яростью прижатых к стене, забитых в колодки, всем отчаянием закованных в цепи всем человеческим, что еще было во мне, я держал своего монстра, держал через потребность жрать, держал, собирая всего себя в кулак, и наконец собрал, и этим кулаком — нет, не кулаком — чешуйчатой когтистой лапой…

Острая боль пронзила все мое существо, отовсюду навалилась жгучая, черная, ревущая пустота, и цепи, которые еще держали мой рассудок, растянулись и начали лопаться…

Что-то теплое текло по лицу. Я медленно поднял руку и провел по щеке. Кровь. Малой кровью… Значит, все-таки могу. Могу.

— Сережа, что же это?! Я сошла с ума… Мне показалось… У тебя все лицо в крови!..

Я еле успел подхватить падающую девушку и мягко опустить ее на траву. На большее меня уже не хватило. Я повернулся лицом к тропинке — и увидел Колю. Он быстро шел прочь. Один раз он оглянулся — и я наконец вспомнил, где я видел это выражение лица.

В зеркале, в пустой комнате.

Это был мой монстр.

Николай ускорил шаг, потом побежал, ветки деревьев упруго хлестнули его силуэт, размытый быстрым движением — и вот уже парк пуст, только по аллее неторопливо идут двое и катят перед собою ярко-красную коляску, в которой сидит толстый сердитый младенец, увлеченно грызущий круглую погремушку…

Я моргнул, земля качнулась, завертелась, и на миг мне показалось, что это мы, мы с Людой движемся сквозь вечерний парк, сквозь лиловые тени надвигающегося будущего. Мы-завтрашние о чем-то болтали, не замечая нас-сегодняшних, и наш нерожденный сын все пытался укусить беззубыми деснами новую игрушку, круглую, как земной шар… кусал, смеялся и взмахивал ручкой с едва заметной родинкой у пухлого запястья…

Я молчал, молчал парк, молчала лежащая у моих ног девушка — и лишь в сознании моем, как в гулком заброшенном соборе, все бормотал сухой срывающийся голос, сбивался, хихикал и снова принимался за свое…

«И положено будет начертание на правую руку их или на чело их, и никому нельзя будет ни покупать, ни продавать, кроме того, кто имеет это начертание, или имя зверя, или число имени его…»