Клиффорд Саймак - Библиотека современной фантастики. Том 18. Клиффорд Саймак

И придет время, когда, не останется больше жилых строений, кончится пища, хотя вопреки всему человек, возможно, еще будет кое-как влачить жалкое существование. Но из каждой тысячи людей останется только один, и когда наступит этот день, пришельцы окончательно выиграют войну, которой на самом деле и не было. И человек из хозяина планеты превратится в затравленное животное.

— Мистер, — прервал молчание Куинн, — я не знаю вашего имени.

— Меня зовут Грейвс, — сказал я.

— Так что же вы скажете, Грейвс? Что будем делать дальше?

— То, что вам следовало сделать с самого начала, — ответил я. — Мы с вами сейчас взломаем дверь и войдем в помещение. Вы и ваша семья будете спать под крышей, вам будет где готовить себе пищу, и вы приобретете собственный туалет.

— Но это же незаконное вторжение! — вскричал он.

Вот так, подумал я. Даже на грани отчаяния человек не теряет уважения к законам, охраняющим право собственности. Не кради, не вторгайся в чужие владения, не прикасайся к тому, что принадлежит другому. Из-за этого-то мы и оказались сейчас в таком положении. Именно из-за них, из-за этих законов, столь почитаемых, что мы слепо подчиняемся им даже тогда, когда они, обернувшись ловушкой, отнимают у нас право первородства.

— Вы ведь хотите, чтобы ваши дети спали под крышей, — сказал я. — Вам нужно место, где вы могли бы побриться.

— А вдруг кто-нибудь окажется поблизости и…

— Если кто-нибудь явится и попытается выставить вас за дверь, пустите в ход пистолет.

— У меня нет пистолета, — возразил он.

— Так достаньте, — посоветовал я. — Утром первым делом раздобудьте себе оружие.

И я подивился, как легко и незаметно из гражданина, свято соблюдающего законы, я превратился в другого человека, человека, готового написать новый закон и защищать его до последней капли крови.

Солнечный свет косыми полосками пробивался в щели между планками жалюзи, падая в тишину, покой и тепло комнаты, которую я не сразу узнал.

Я неподвижно лежал, полузакрыв глаза, ни о чем не думая, ни над чем не ломая голову, только наслаждаясь этим своим состоянием. Солнечный свет, тишина, мягкая постель и едва уловимый запах духов.

А ведь такими духами, мелькнуло у меня, душилась Джой.

— Джой! — позвал я, быстро сев в кровати, — я вдруг все вспомнил: и ночь, и дождь, и все, что произошло накануне.

Дверь в соседнюю комнату была открыта настежь, но никто не откликнулся.

— Джой! — снова крикнул я, выбираясь из постели.

Спустив с кровати ноги, я ощутил холодное прикосновение пола, а из неплотно прикрытого окна дул прохладный ветерок.

Я подошел к двери и заглянул в соседнюю комнату. Постель после ночи была не прибрана, только кое-как прикрыта одеялом. Джой там не было. И тут я увидел приколотую к двери булавкой записку.

Я сорвал ее и прочел:

«Паркер, милый, я беру машину и уезжаю в редакцию. Нужно доредактировать статью для воскресного номера. Вернусь после полудня. Кстати, где то самое хваленое мужское начало? Ты даже не пытался подгрести ко мне с нескромным предложением. Джой».

Я вернулся в свою комнату и, не выпуская из рук записки, присел на край кровати. Мои брюки, пиджак и рубашка были развешаны на стуле, а под ним на полу стояли ботинки с засунутыми в них носками. В одном углу стояла винтовка, которую я прихватил из лаборатории Стирлинга. Я вспомнил, что она оставалась в машине. Должно быть, перед тем как уехать в редакцию, Джой перенесла ее из машины в комнату.

«Вернусь после полудня» — написала она в записке. И кровать ее была не застелена. Словно она приняла как должное, что отныне мы будем жить именно так. Словно иного образа жизни не существует вообще. Словно она уже приспособилась к происшедшим переменам.

И возможно, что вначале человек приспособится к новым условиям с такой же легкостью, радуясь всему, что хоть как-то избавит его от трудностей и горечи разбитых надежд. Но за этой первой кратковременной ассимиляцией придут гнев, ожесточение, осознание утраты и ощущение полной безнадежности.

Джой вернулась в редакцию, чтобы поработать над статьей для воскресного номера. Мой сосед продолжал ездить в свою страховую компанию — даже теперь, когда трещал по швам его личный мирок. Все это, конечно, объяснимо — ведь человек должен есть, человек должен как-то существовать, должен иметь деньги. Но за этим, наверно, скрывалось нечто гораздо большее, подумал я. Для человека это было средством — быть может, единственным оставшимся в его распоряжении средством — сохранить привычную рутину, внушить себе, что жизнь изменилась не полностью, что кое-какие из старых, давно заведенных порядков остались нетронутыми.