Михаил Емцев - Клочья тьмы на игле времени

Жирно чадит смоляной огонь на длиннющей железке. Только сунуть его в серый, высушенный до трещин хворост…

…Тянутся дни в сером городе, бесполезные, никчемные дни… Зато недели сгорают, проваливаются в небытие. Третья неделя к концу подходит. Ни писем, ни повесток. Один на один с собою. Ждут. Они все еще ждут. А времени мало остается, всего ничего.

И ясно уже для Мирхорста, что принял он мученический венец свой. Абсолютно ясно. Но в глубине души надеется все-таки, что, может, и обойдется как-нибудь, минет его чаша сия.

Пришла ночь, и миллионами ватт зажглись лампионы на Унтер-ден-Линден. Звезды в холодном чистом воздухе кажутся крестами, окруженными тонкими кольцами. Воздушная электричка грохочет над золотыми электрическими улицами. Летит над адскими кострами. В черном небе над далеким Тиргартеном вращается, разбрызгивая ослепительные хвосты, огромная свастика. А звезды далеки и недоступны, как всегда.

Мирхорст вышел, не доезжая остановки до вокзала на Александерплац. Прошел пешком до Мариан-Кирхе. Остановился перед порталом. Звездный свет фосфорился на башенном шпиле. Улица была слабо освещена. Липы еще не облетели. Смутно вырисовывались очертания средневековой фрески. Ночь растворила краски. Только темное и светлое. Ночная тень и холодный ночной блеск. «Пляски смерти». Работа неизвестного мастера. Поражают размеры фрески. В правом верхнем углу вы видите…

Поднялся по ступеням. Захотелось очутиться в гулком сумраке храма. На звонких плитах его, под далеким невидимым сводом. Захотелось увидеть отблеск витражей на холодной и гладкой бронзе купели.

Протопал через улицу отряд Гитлерюгенд. Ночь раскололась на синие, быстро тающие глыбы. Остались одиночество и сумрак. Опасный сумрак.

Он сел в трамвай и поехал домой. Отказался от ужина. Сказал жене, что хочет немного поработать. Она принесла ему чай с поджаренным хлебом прямо в кабинет. Он сделал вид, что углубленно размышляет над толстым томом «Анналов физики». Когда все в доме затихло, он прилег на диван. Так и уснул одетый. Встал раньше всех. Побрился. Выпил стакан молока и отправился в библиотеку…

…Он не мог больше читать. Собрал книги. Отдал их. Почти бегом спустился по лестнице. Плащ застегнул уже на улице. Нервная тревога эта накатила на него в читальном зале. Она нарастала, раскачиваясь, как взбесившиеся качели. Гнала его куда-то по тихим, разгорающимся в солнечном восходе улицам. Он сходил с тротуара и обгонял прохожих, с хрустом раздавливая сухие утренние льдинки.

У маленького кабачка, где он теперь обычно обедал, резко остановился. Толкнул дверь. Где-то вверху жалобно звякнул колокольчик. Раздраженно поведя вытянутой рукой, раздвинул грохочущую бамбуковую занавеску. Лысый кабатчик с толстыми и лиловыми от сетки лопнувших капилляров щеками до горячего блеска натирал латунную стойку.

— Доброе утро, господин профессор. Вы сегодня ранняя пташка! Есть айсбейн из копченых ножек. Только что приготовили. Могу порекомендовать еще превосходные селедки «Бисмарк» в маринаде. Если угодно…

— Да, да, благодарю вас… Вы не разрешите воспользоваться вашим телефоном?

— Прошу сюда, господин профессор, — сказал кабатчик, приподымая стойку. — Прямо по коридору. Сразу после кухни.

Мирхорст прошел сквозь плотное бульонное облако, просачивающееся из щелей в кухонной двери. Допотопный телефон с деревянной трубкой и микрофоном, напоминающим рожок, висел на исписанной карандашом стене. Нашарив выключатель, Мирхорст зажег тусклую, покрытую пыльной паутиной лампочку.

Долго не соединялось. Позвонил еще раз. Гудки сразу оборвались.

— Алло! — нетерпеливо прокричал Мирхорст в потрескивающую тишину.

— Не приходи домой, Вольфганг! Не при… — трубку бросили на рычаг. Жена кричала так… Он никогда в жизни не слышал, чтобы она так кричала…