Дэвид Зинделл - Экстр

Данло взглянул на свой поблескивающий во мраке корабль.

После посадки ветер намел вокруг него новую дюну, которая с каждым днем становилась все выше. И каждый день Данло, просыпаясь на рассвете, обещал себе откопать корабль, чтобы подготовиться к моменту, когда Твердь разрешит ему продолжить путешествие. Но у него всегда находились какие-то другие занятия — то они с Тамарой стряпали изысканные блюда на кухне, то танцевали в медитационной, то предавались любви в каминной, пробуя одну за другой сотни поз сексуальной йоги. Порой собственная расхлябанность и ослабление чувства долга тревожили Данло. В сладостно-горькие ночи, когда Тамара кормила его кровоплодами, поила чаем и странно вскрикивала во время их любовных игр, он забывал и о своей миссии, и даже о гибнущих звездах Экстра — а ведь они были частью вселенной, пределы которой необозримы для человека.

— По утрам, когда я просыпаюсь на этой планете и слушаю океан, мне иногда кажется, что я все еще сплю, — сказал он. — Я смотрю, как ты мирно спишь рядом, и ты кажешься мне такой далекой. Такое странное чувство… такое одиночество. Не знаю, смогу ли я когда-нибудь понять тебя по-настоящему.

— Я хочу только, чтобы ты был счастлив, разве это так трудно понять?

— Но я… почти счастлив.

— А иногда бываешь почти печален.

— Да.

— И поэтому хочешь, чтобы мы вместе занялись мнемоникой.

— Был один момент — момент, когда мы вперцые увидели друг друга. Оттуда-то все и началось. Твои глаза, их свет, любовь — в тот момент все сияло, как солнце. Помнишь? Я хотел бы пережить его заново, если возможно.

Тамара посмотрела на него и сказала просто:

— Я всегда любила тебя. Всегда буду любить.

— Тамара, любовь — это…

— Любовь — как солнце, — быстро сказала она. — Огонь и сияние — на первых порах.

Данло помолчал, глядя в сине-черное небо, и спросил:

— А потом?

— Солнце, горящее слишком ярко, горит недолго. Оно взрывается. Или пожирает само себя и гибнет.

— Нет-нет, — тихо возразил Данло, — любовь никогда…

— Долгая любовь больше похожа на закат, — продолжала Тамара. — Сияние меркнет, но краски становятся глубже.

— Но должен быть способ сохранить сияние. Есди заглянуть глубоко, в самую глубину, там всегда огонь, всегда свет.

— О, Данло, Данло, если бы это было правдой.

— Это правда. Хочешь покажу?

— Ты введешь меня в одно из мнемонических состояний?

Он кивнул, глядя ей в лицо, жаркое и прелестное при свете костра.

— Мы войдем в режим возвращения и заново переживем момент нашей первой встречи.

— Разве недостаточно того, что мы его помним?

— Но… увидеть друг друга, какими мы были. Снова стать собой, подлинными собой — в этом вся суть, правда? Если мы проживем свой первый совместный момент, мы сызнова начнем жить по-настоящему, жить и любить — во все моменты нашей жизни.

— Хорошо бы, только…

— Что?

— Я боюсь.

Да, подумал он, лаская ее пальцы, ей правда страшно. Он видел, как страх (или благоговение) перед чем-то ужасным играет, как огонь, на ее лице. Данло казалось, что он понимает природу ее страха. Когда-то из-за тщеславного желания сохранить свою память для потомков она потеряла и его, и все, что было для нее свято. Данло казалось, что он разгадал ее тайну.

Она, эта прекрасная женщина, которая сидит рядом с ним, наделена великим даром любви. Она до того неразделима с этой первозданной страстью, что всегда боится ее потерять. Вот в чем тайна ее души: она боится, что ее жизнь, несмотря на моменты экстаза и мелкие бытовые свершения, без любви утратит смысл.

— Тебе нечего бояться, — сказал Данло. — В мнемонике ничто не теряется.

— Почему же я тогда испытываю такой страх?

— Не знаю. — Данло посмотрел в огонь, и оттуда ему в голову прыгнула потрясшая его мысль: она боится, потому что еще не совсем обрела себя. Потому что внутри одного страха всегда гнездится другой, — Я боюсь, — повторила она. — И все-таки мне хочется вернуться туда, очень хочется. Как странно. Ведь я и так все помню про нас с тобой — что еще мне может открыться?

— В памяти всегда есть что-то еще. Внутри одних воспоминаний заложены другие.

Она задумалась, и Данло предположил: она боится, что память заведет ее не туда. Боится чего-то не совсем ясного ему, чего-то темного и тревожного в своем прошлом, что и для нее пока невидимо.

— Ведь я раньше любила мнемонические церемонии, правда? — спросила она.

— Правда.

— По-твоему, мы сможем провести такую церемонию вдвоем?