Алексей Гравицкий - Мама

– Странный сон, – Слава поставил новую жестянку с тушенкой на угли.

– Страшный, – поправила Эл. – Жуткий, до поросячьего визга жуткий. Я тогда, помню, папе рассказала об этом. И знаешь, что он мне сказал?

Слава не ответил, и Эл продолжила:

– Он сказал, что значительно страшнее, когда не снится ничего светлого. Когда снится сплошная тьма. И весь мир заливает тьмой, и ничего, кроме этой темени, не остается. И вся эта тьма от тебя. Она стекает с твоих рук.

Слава молча достал банку из костра, протянул Эл:

– Ешь. Не самое плохое мясо, хоть и соевое.

– Мне сейчас приснилась эта тьма, – словно не слыша его, добавила Эл. – Только она не текла. Она нахлынула, и я в нее провалилась.

– Не двигаться!

Шепот раздался у самого уха, и Анри подпрыгнул от неожиданности. Обернулся затравленно. Рядом стояла Жанна. Откуда взялась? Ведь шел осторожно, вслушивался в каждый шорох. И готов поклясться, что не было здесь никого.

– Как вас легко напугать, сильный пол, – издевательски улыбаясь, сказала автоматчица.

– Ты чего здесь?

– А ты? – вопросом ответила Жанна.

– Гуляю. Звездами любуюсь. Посмотри, какая ночь!

– Ночь… звезды, – передразнила автоматчица. – Что, опять о французской поэзии поговорить решил, гулящий в ночи? Кого еще процитируешь?

– Теперь твоя очередь. – Анри галантно взял Жанну под локоть и прогулочным шагом двинулся обратно к лагерю.

Жанна рассмеялась, словно бы подобные манеры казались ей верхом нелепости, но в смехе не было прежней издевки.

– Моя очередь, говоришь? Пожалуйста:

– Вот даже так? – выпучился Анри.

– Знаешь, кто это?

– Понятия не имею, – бодро отозвался сутенер.

– Эх ты, – разочаровалась, кажется, совсем искренне автоматчица. – А еще француз.

Анри улыбнулся мягко, по-доброму. Какое-то время шли молча. Затем Анри начал читать, словно бы продолжил начатое:

– Не вижу я, кто бродит под окном, – подхватила Жанна и продолжила:

– Эту французскую поэзию надо бы беспредельщику почитать, – усмехнулся горько Анри.

– Он не поймет, – отозвалась Жанна. – Он из тех, кто не понимает стихов, не понимает поэзии.

– А ты из тех, кто понимает?

– Не знаю, – прошептала Жанна совсем тихо. – Не знаю, кто тут вообще может говорить о поэтике и ее понимании.

– Зачем говорить о какой-то красивости? Зачем говорить о поэтике там, где ее нет и быть не может? – Хозяин сидел в кресле и содрогался под мохнатым шерстяным пледом. – Скажи мне, Мамед, как можно находить благородство там, где его нет и быть не может? Только наивные юноши и полные идиоты считают, что в политике могут быть честные люди, которые могут что-то изменить. Бред. Честных туда не пускают, их отстреливают по дороге, чтобы не мучались. А если кто и пробирается наверх, так по дороге забывает и про честь, и про совесть. И руки, такие чистые руки честного человека, пачкает и даже не моет уже. Некогда мыть, наверх лезть надо.

Мамед слушал молча, лишь иногда кивал, или мрачнел, или усмехался. А хозяин распалялся все больше:

– Был у меня в юности один товарищ. Он кричал, что можно пролезть наверх и не запачкаться. Он орал о своей честности. Он слюной брызгал, пытаясь доказать что-то. И боролся с негодяями, боролся изо всех сил. Но как! Знаешь, дорогой мой, если для того, чтобы объяснить скандальной журналистке, что она не права, когда поливает грязью очередную жертву, ее саму тыкают носом в грязь, то это…