Зиновий Юрьев: Финансист на четвереньках (сборник)

— А откуда вы об этом знаете? Грабители вас пригласили на пресс-конференцию? Или вы по вечерам гадаете на кофейной гуще?

Дэвид впервые за день почти не слышал того, второго голоса. Ему на мгновение показалось, что все случившееся с ним — сон, химера, чушь. Но в следующую секунду он понял, что мысли редактора просто совпадают со словами, которые он произносил. «Богатый человек может позволить себе говорить то, что думает, и наоборот», — подумал Дэвид и ответил:

— К сожалению, я не могу сказать вам, как и откуда я получил информацию. Впрочем, если бы и сказал, вы все равно не поверили бы.

— Но вы уверены в ней?

— Почти уверен. То есть уверен.

— А, чем вы можете доказать это?

— До завтрашнего вечера ровно ничем. Но зато, если в воскресенье утром выйдет газета с предупреждением…

— Послушайте, Росс, вы, часом, не удрали из больницы? Может быть, вас следовало бы подержать там еще пару деньков?

— Я вас не понимаю, мистер Барби?..

— Боже мой! Единственное, чего мне не хватает в «Кларионе» — это своего сумасшедшего, своего маленького, хорошенького сумасшедшего! Росс, у меня чудная идея! Хотите стать проповедником? У меня есть знакомства, я вам помогу. Вы выходите на паперть и поражаете воображение прихожан свежей, сенсационной проповедью на тему: «Не убий и не укради!»

— Да, но…

— «Да, но». Но да. Вы хотите предотвратить преступление? Отлично! Блестяще! Но при чем тут газета? Газета существует для того, чтобы сообщать о преступлениях, а не для того, чтобы предотвращать их. Если завтра утром «Кларион» сообщит о готовящемся ограблении, его просто не будет. И мы — допустим, что вы даже говорите правду, — не сможем доказать, что оно было бы. Нет, сэр. Заранее мы ничего не будем сообщать. Пусть прививками занимаются врачи, а мы заинтересованы в описании хода болезни.

— Мистер Барби, я все это понимаю. Я работаю не первый год. Но это же особый случай. Я уверен, что при налете могут быть человеческие жертвы.

— Тем лучше, Дэвид, тем лучше. Я не кровожадный каннибал, но мы же работаем в газете. Первая полоса! Какие фотографии! Мы выйдем раньше всех, поскольку к восьми часам лучшие фотографы будут наготове с хорошенькими длинными телеобъективчиками, направленными на магазин.

— Мистер Барби, я не идеалист, не святой, и вообще я не очень знаю, кто я. Но я знаю только одно. Если я могу предотвратить чью-то смерть, мне это лучше сделать.

— Я мог бы вас тут же уволить, Дэвид. Но мои сотрудники — это моя семья. И к тому же, неужели вы думаете, что я сам не буду глубоко скорбеть, если кто-нибудь погибнет? Но у нас же есть долг перед обществом, который мы обязаны выполнить. Мы должны давать информацию о событии, а не предотвращать его.

— Как хотите, но я позвоню в магазин и предупрежу их.

— Не будьте дитятей, Росс. Чарлз Майер — старая лиса. Все, что у него в магазине, — трижды застраховано. К тому же лишиться такой рекламы… Не будьте наивны.

Шефу явно надоел разговор, и он упорно пытался поставить свой «паркер» так, чтобы он стоял вертикально. Но ручка никак не желала сохранять равновесие, и Рональд Барби, не привыкший встречать сопротивления со стороны как живого, так и неживого инвентаря газеты, изо всех сил стукнул ею по столу.

Теперь Дэвид ясно слышал звук мыслей шефа: «Черт знает кого мы держим в газете! При случае надо будет выгнать этого идиота».

— Благодарю вас, мистер Барби, за то, что вы такого высокого мнения обо мне, — сказал Дэвид и посмотрел в глаза редактору.

Тот не снизошел до объяснений, лишь мысленно выругался: «Кретин!»

Барби оказался прав, подумал Дэвид, отодвигая телефонный аппарат. Никто в магазине не хотел с ним и говорить. «Мы это слышим каждый день», — сказал кто-то раздраженно и бросил трубку.

Дэвид не считал себя ни хорошим, ни плохим человеком. Подобно подавляющему большинству людей он вообще никак не классифицировал себя с моральной точки зрения. Ему достаточно было того, что он любил себя любовью не пылкой, но достаточной, чтобы жить с собой в мире и гармонии, с людьми же он тоже сосуществовал, избегая бесплодных ссор и бесконечных выяснений отношений.

Возможно, что при обычных обстоятельствах он прожил бы всю жизнь, ни разу не задумавшись по-настоящему над тем, что хорошо и что плохо. Он шел бы, не спотыкаясь о моральные кочки, и в случае необходимости легко бы перепрыгивал их.

Но события последних двух дней, столкнувшие его с привычной твердой дорожки нравственного бездумья в зыбкое болото выбора, тревожное ощущение атмосферы, насыщенной сплошной неискренностью, — все это заставляло Дэвида думать над вещами, для него непривычными. Чувство восторга от приобретенного дара постепенно тускнело и исчезало.