Юрий Яровой - Зеленая кровь

— Даже не знаю. Странно это слышать.

— А он ответил: «Вы будете счастливы».

— Ну вот, видишь…

— А я вижу, что… Что тебе со мной стыдно.

— Тая! Опять ты за свое.

— Почему — опять? Я тебе об этом никогда не говорила. Если бы я была уверена, что ты всегда такой, я бы вышла замуж, закрыв глаза от счастья. Но я боюсь, что ты можешь быть совсем другим. — Повернула ко мне лицо, а в глазах — слезы. — Не могу понять: неужели он Мог ошибиться?

— Кто — он? — не понял я.

— Андрей Михайлович. Он к тебе относился совсем иначе, чем ко всем остальным. Мне это трудно объяснить, я это чувствовала. Заходит Хлебников, а он только глянет на него и сразу: «Так. Слушаю. Выкладывайте». Он всегда знал, почему пришел Хлебников. И знал, что ему сказать, что он должен сделать — все знал. Он про каждого знал, что в нем главное, а что — нужно развивать. А вот про тебя… Разве ты не замечал, что он сразу бросал все дела, как ты только заходил в нашу лабораторию?

— Не так уж часто я и заходил.

— Да. Ты редко к нам приходил. Я думала, из-за меня… А он так менялся, когда ты заходил… Знаешь, мне кажется, он в тебе искал… что-то утерянное. Сидит слушает, а сам на тебя так смотрит… Как я, да? Теперь вот я что-то в тебе ищу.

И снова в глазах прежнее: а любишь ли ты меня? Я понимал: Тая… Как это поточнее выразить? Не Андрей Михайлович видел меня таким, а она сама — глазами Андрея Михайловича. Что же касается его…

Профессор Скорик обладал редким даром оглуплять людей, даже не ставя перед собой такой цели. «Я допускаю, мяснику незачем знать, что он имеет дело с композицией белков. Но биолог, равнодушно поглощающий говядину, мне представляется патологическим отклонением…» Почему, спрашивается? Да здравствует вегетарианство? Нет, все дело, оказывается, в том, что биолог не может равнодушно поглощать бифштекс просто так, без размышлений о его белковой структуре. «Творческий процесс ученого Должен быть непрерывен. Простите меня, но даже в туалете». И все это назидательно-ироническим и таким скрипучим тоном, словно в горле у него что-то заржавело.

У него была какая-то мания подозревать и уличать всех в невежестве. Словно в воровстве. Самое обидное, что в ответ и возразить-то было нечего, никто и не рискнул бы оспаривать знания и интеллект профессора Скорика! Максимум, на что можно было рассчитывать, — что он выслушает твое мнение, однако лишь для того, чтобы ироническим тоном в две минуты доказать, что ты дилетант. А видя твое замешательство, назидательно поучал: «Джон Бернал, надеюсь, вам это имя, милейший, известно, утверждал, что всякий уважающий себя ученый должен быть учеником Бернарда Шоу… Вам понятно, о чем я говорю?» — «Да, конечно, Андрей Михайлович…» Смешок: «Хе-хе… Тогда вы, быть может, приведете формулировку Шоу?» — Полное замешательство: — «О чем, Андрей Михайлович?» — «Простите, старческий склероз, совсем выпустил из виду: вы же узкий специалист… А Шоу, милейший, утверждал, что настоящий ученый должен жить под сенью парадоксов. Вы верите в свою науку, милейший?» — «Конечно, Андрей Михайлович!» — «Хехе… Тогда вам в науке, милейший, делать, пожалуй, нечего. Науке нужны люди, которые видят недоказательность ее выводов, шаткость ее законов…» И это говорит тебе твой непосредственный начальник!

После одной из таких «душеспасительных» бесед я подал заявление об увольнении. Надо мной посмеивались: «Что ты этим докажешь? У каждого свои причуды, а тем более у стариков. Благодари бога, что он тебя учит уму-разуму…»

Я стоял на своем: грош цена ученью, которое тебя унижает. Это не бурса, где знания вбивали розгами. Я сам знаю, что мне нужно знать — необъятного не объять. И у меня нет такой возможности, как у Сварога, — сидеть целыми днями в вытяжном шкафу и читать все, что тебе заблагорассудится. Да, конечно, он не только читает, но и пишет. Но как пишет! Все его книги и сотни статей — все до единой пронизаны той же иронией ученого сноба: читайте, читайте, набирайтесь ума-разума! Не хочу…

Мне возражали: «Ну и что? Разве дело в форме? Важна ведь суть, а суть эту никто, кроме него, не знает и не понимает. Пусть себе на здоровье иронизирует, разве он не имеет на это права?»

Я считал, что не имеет. Я готов был к любому объяснению со Сварогом — терять мне было нечего. Но никакого объяснения не получилось. Я опять слушал, а он говорил своим привычным назидательно-скрипучим голосом, отметая все мои попытки вставить в его монолог хоть слово.

«Я прочел ваше заявление и должен признаться, что более глупого документа в жизни не читал. Я бы мог вас понять, если бы вы проявили озабоченность тем, что вам что-то непонятно. Мне лично, например, никогда не стыдно признаться, что я имею весьма смутное представление о том, как и куда в моем организме расходуется завтрак. Меня лично гнетет это мое незнание биоэнергетики моего ожиревшего организма. Меня гнетет, почему я не знаю механизма роста волос. Я облысел со всех сторон, но не это меня гнетет, не сам факт, а объяснение его: почему так произошло? К сожалению, я не знаю ни единого человека, и это меня огорчает еще больше, я не знаю ни единого человека, который смог бы ответить хотя бы на вопрос о том, почему я должен иметь волосы…»