Клапка Джером - Новая утопия

Я сказал:

- Мне кажется, вы не сможете упразднить ее.

- Совершенно - нет, - ответил он. - Мы только желаем этого. Но, - прибавил он с гордостью, - мы уже порядком успели.

Я спросил; - А что вы делаете с исключительно умным человеком?

- О, теперь нас это мало беспокоит. Теперь мы надолго гарантированы от подобной опасности. Если это случается, мы делаем хирургическую операцию, которая низводит данный мозг до степени обыкновенного. Иногда я жалел, прибавил старый джентльмен, - что мы не можем поднять качество мозга, вместо того, чтобы принижать его, но, разумеется, это невозможно.

- Думаете ли вы, что правильно поступаете, подрезая и укорачивая людей таким манером?

- Разумеется, правильно.

- Вы слишком самоуверенны, - возразил я. - Почему это "разумеется, правильно"?

- Потому что это решается большинством.

- Но разве же это справедливо с его стороны?

- Большинство не может ошибаться, - ответил он твердо.

- Согласны ли с этим "подстриженные" люди?

- Они? - ответил он, очевидно удивленный вопросом. - Да ведь они в меньшинстве, знаете ли.

- Да, но даже меньшинство имеет право обладать своими руками, ногами и головой.

- Меньшинство не имеет никаких прав, - отвечал он.

- В таком случае, лучше присоединиться к большинству, если хочешь жить здесь, не правда ли?

Он ответил: - Да, многие так и делают. Они находят это более удобным для себя.

Город начинал терять для меня интерес, и я спросил, нельзя ли выйти в поле - для-перемены впечатлений.

- О да, конечно, - сказал мой спутник, но выразил сомнение, что мне там понравится.

- В мое время было так хорошо в полях, в деревнях. Огромные зеленые деревья, лужайки, густо поросшие травой, волнуемой ветром, прелестные коттеджи, обсаженные розовыми кустами...

- О, мы все это изменили, - прервал меня старый джентльмен, - теперь у нас имеется огромный огород, правильно пересекаемый дорогами и каналами под прямым углом. В полях теперь нет красоты. Мы упразднили красоту; она мешала нашему равенству. Теперь у нас все и везде одинаково, и нет места, которое чем-либо отличалось бы от другого.

- Можно ли переселяться в другую страну? - спросил я.

- О, да, если угодно, - ответил мой спутник. - Но к чему? Все страны теперь совершенно одинаковы. Теперь всюду - один народ, один язык, один закон, одна жизнь.

- Неужели же, - спросил я, - нигде нет ни разнообразия, ни перемен? Чем вы развлекаетесь? Есть ли у вас театры?

- Нет, - ответил он. - Нам пришлось упразднить театры. Сценический темперамент меньше всего мирился с принципами равенства. Каждый актер считал себя лучшим в мире и выше, разумеется, всех прочих смертных. Не знаю, так ли это было в ваши дни?

- Точно так, - отвечал я, - но мы не обращали на это внимания.

- А! Но мы обратили, - ответил он.

- И, конечно, закрыли театры. Притом наше общество Белой Тесемки постановило, что все развлечения и забавы порочны и реакционны, а так как это было энергичное и стойкое общество, то оно вскоре привлекло на свою сторону большинство, и теперь все забавы строжайше запрещены.

- А позволяют ли вам читать книги? - спросил я.

- Да, но их пишут теперь мало. Видите ли, благодаря тому, что все мы живем столь совершенной жизнью, что нет ни неправды, ни горя, ни любви, ни грусти, что все теперь урегулировано и упорядочено, - не о чем стало писать, кроме, разумеется, назначения человечества.

- Верно, - сказал я, - это я понимаю. Но что же со старыми произведениями, с классиками? У нас были Шекспир, Скотт, Теккерей, да и у меня имелись две-три штучки не совсем плохого собственного изделия. Что вы сделали со всем этим?

- Мы сожгли этот хлам, - сказал он.

- В них полно старых несправедливых замечаний о древних, неправедных, тяжелых временах, когда люди были скорей рабами или вьючным скотом, чем людьми.

Затем он сказал мне, что старые картины и статуи были уничтожены - отчасти по той же причине, отчасти потому, что не нравились обществу Белой Тесемки, вошедшему теперь в большую силу, а новое искусство и литература были запрещены потому, что подобные вещи не согласуются с принципами равенства. Они заставляли людей мыслить, а мыслящие люди становились умнее неразмышляющих, и те, кто не хотел мыслить, воспротивились, и, будучи в большинстве, запретили все это.

- Много ли работают ваши граждане ежедневно?

- Три часа. После чего остаток дня всецело принадлежит им.

- Ага! Вот мы и подошли к тому, что мне нужно, - заметил я. - Что же вы делаете в продолжение двадцати с лишком часов?