Зиновий Юрьев: Белое снадобье. Научно-фантастические роман и повесть (с иллюстрациями)

Бетти, покачиваясь, необыкновенно медленно и церемонно взяла меня под руку, хихикнула и повела в комнату. На столе стояла наполовину опустошенная бутылка джина и два стакана.

— Ты знаешь, бывший, отчего я спиваюсь? — хитро прищурившись, спросила Бетти. — Нет? Оттого, что я сама себе наливаю. Дама не должна сама себе наливать. В этом-то весь фокус. Пей сколько влезет, но соблюдай, детка моя, приличия. Понял? Если будешь когда-нибудь дамой, никогда не наливай себе сам. Понял? Пусть это делают твои кавалеры. Налей мне, бывший. То есть, прости, это не ты бывший, я бывшая. И Фрэнк бывший. Он уже совсем бывший.

— В каком смысле? — спросил я, чувствуя, как откуда-то снизу, словно холодная вода, во мне подымается страх.

— Ну как в каком?… Налей. Вот так. Совсем другой стиль. Кто сказал, что стиль создает человека? Или человек создает стиль? — Она не добавила воды и медленно, смакуя, высосала свой стакан. Поистине стиль создает человека.

— Бетти, вы сказали, Фрэнк уже совсем бывший…

— Я? Ах да, я сказала… Какой же ты глупышка, мой кроличек… Как же Фрэнк может быть не бывшим, когда три дня тому назад он разбился насмерть. — Она некрасиво сморщила нос и заплакала.

Почему-то я не был даже поражен. Больше того, я даже предчувствовал, что его нет в живых. Я несколько раз за последние дни ловил себя на мысли, что думал о Фрэнке в прошедшем времени.

— Разбился… На шоссе… А знаешь, сладенький мой, ты мне нравишься. Ты такой мужественный… И наливаешь ты так красиво, как настоящий джентльмен… Вообще-то Фрэнк ездит очень осторожно… Очень… Очень… Но я знаю, почему он разбился. И тебе могу сказать. Только по секрету. — Бетти задрала свитер и вытерла им глаза. — Он все время про меня думал. Он, хоть мы и разошлись, меня любил. Вот и на этот раз ехал мимо Риверглейда и все про меня думал…

«Ехал мимо Риверглейда, — тупо повторял я про себя, — ехал мимо Риверглейда». Три дня тому назад — значит, как раз в пятницу.

— Меня как полиция известила, — продолжала Бетти, — я сразу поняла: не иначе он про меня думал. Налей мне, деточка, еще одну крохоту-ульную капельку…

Вечером я позвонил Ройвену Хаскелу. Ройвен служит в дорожной полиции, и мы с ним знакомы уже несколько лет. Началось наше знакомство с того, что он остановил меня на шоссе на участке, где скорость была ограничена до шестидесяти миль. Я, конечно, ехал со скоростью миль в восемьдесят, да и сторож мой все время пищал, сигнализируя, что я в зоне действия их радара. Но то ли я задумался, то ли понадеялся, что в дождь им лень будет меня останавливать, только я не сбавлял скорость, пока не увидел обгоняющий меня полицейский вертолет. Я, конечно, затормозил и жду. Подходит сержант.

«Ваши права, будьте любезны».

«С удовольствием, сержант, прошу вас».

«Вы ехали со скоростью семьдесят пять миль».

«К сожалению, сержант, вы ошибаетесь. Я ехал со скоростью восемьдесят миль в час».

Он посмотрел на меня, засмеялся. Засмеялся и я. Так мы познакомились. Теперь Ройвен уже лейтенант, и я необычайно дорожу знакомством с ним.

— Ройвен, — сказал я по телефону, — ты не мог бы оказать мне небольшую услугу?

— Опять штраф? — спросил он. Голос у него был тусклый — наверное, от усталости.

— Нет, Ройвен. Это касается не меня. В прошлую пятницу разбился насмерть один мой знакомый, некто Фрэнк Карутти. Ты не мог бы мне сказать, где произошла авария?

— А зачем тебе?

— Сам не знаю… Понимаешь, я должен был с ним встретиться… Как раз в тот день.

— Хорошо, обожди.

Я, как вы знаете, люблю иногда посмотреть на себя в зеркало — что там за человек. Того, зазеркального, я знаю очень плохо, почти совершенно незнакомый человек. У нас с ним мало очень общего. Этого, предзеркального, я, впрочем, знаю не лучше. Странный какой-то тип: болтун, позер, фразер, но что-то в нем иногда есть. И всегда почти оба они непредсказуемы. Я, например, был уверен, что оба Клиффорда, и предзеркальный и зазеркальный, — люди в меру циничные, равнодушные, благоразумные и трусливые. И вот тебе — я стою у телефона, держу трубку и жду, пока Ройвен Хаскел скажет мне, аде погиб Фрэнк Карутти. Для чего? Я ведь не сентиментален. Я не был на кладбище, где похоронена моя мать, лет десять. Для чего идти туда? Читать эпитафии? Выполнять долг? Перед кем? Господи, да если бы живым оказывалось в нашей цивилизации хоть половина того внимания, что получают покойники… Нет, безусловно мне хотелось попасть на то место на шоссе не для того, чтобы тихо поплакать. Так чего же, спрашивается, я трепыхаюсь? Не знаю.