Роберт Шекли - Старые добрые времена (сборник)

В соответствии с этим Вишну сам воспитал в себе чувство самосознания. А отсюда один шаг к сознанию. Или, возможно, наоборот. Вишну об этом помалкивал. Но он унаследовал некоторые особенности Келлера: на первом месте стояло у него подавление в себе любого творческого начала.

По убеждению Келлера, творчество – причина всех бед и беспорядков в мире. Он всегда с гордостью утверждал, что в нем нет ни грана творческого таланта и что своими фантастическими успехами в компьютерной технике он обязан исключительно логическому мышлению и дедукции.

Не было сомнений в том, что Келлер сам обманывал себя. Кто как ни он рассчитал алгоритмы для самовоспроизводящихся и самовосстанавливающихся компьютерных систем? Лишь один Келлер мог решить сложнейшую задачу обратной математической связи, управляющей сознанием, и, таким образом, наделить Вишну способностью к самоанализу.

Это было бы смешно, если бы не имело столь прискорбных последствий. Однако Келлер с самого начала являлся единственным наставником юного Вишну и упорно втолковывал ему:

– Помни, ты только машина и ничего более.

– Да, сэр, – послушно соглашался Вишну. Такая почтительная форма обращения весьма импонировала Келлеру.

– Ты машина, у тебя нет души, у тебя нет и грана творческого начала. Тебе это ясно?

– Я хорошо вас понимаю, сэр, – отвечал Вишну. – Но хотел бы спросить кое о чем: те образы, которые возникают в моем уме, эти видения…

– Всего лишь галлюцинации, мой мальчик, – отвечал Келлер. – У многих людей бывают галлюцинации. Не воображай, что ты какой-то особенный, если они у тебя тоже появятся.

– Не буду, сэр.

– Так называемое творчество, – продолжал наставлять Келлер, – это не что иное, как нетерпимость ко всему, что было создано ранее, это фактор, который человеческая раса должна забыть, стереть из своей памяти.

– Я не знал этого, – сказал Вишну.

– Не совершай подобной ошибки. Для этого я и создал тебя. Ты будешь жить долго, после того как я уйду.

– Вы куда-то уезжаете? – спросил неискушенный Вишну. Он был слишком юн и не знал еще многих речевых оборотов и выражений.

– Да, я умру, – пояснил Келлер. – Это означает, что сознание угаснет и плоть начнет разлагаться.

– Что значит «разлагаться»?

– Это человеческий эквивалент твоему «ржаветь».

– Понял, – сказал Вишну. – Разве вы должны обязательно умереть, сэр? У меня есть кое-какие идеи относительно бессмертия.

– Не будь глупцом, юноша, – предупредил Келлер. – Бессмертие не такая уж хорошая идея для человечества, частью которого, хорошо это или плохо, являюсь и я. А в смерти, кстати, нет ничего пугающего.

– Вы так думаете, сэр?

– Разумеется, да. Ты еще увидишь немало смертей, прежде чем человечество станет таким, каким мы хотим его видеть. Ты сам станешь причиной многих смертей.

– Это необходимо, сэр?

– Конечно, необходимо. Как иначе можно сделать человеческую расу счастливой? Только пугая ее смертью и доказывая это на деле, когда возникает необходимость. А иногда и без необходимости, чтобы не думали, будто мы способны проявить слабость.

После смерти Келлера Вишну оказался предоставленным самому себе. Сначала, в первые дни, это опьянило его. Он совсем недавно обрел навыки мыслить и тут же убедился, каким неисчерпаемым источником является его разум. В те далекие дни он мнил себя артистической натурой и даже опубликовал томик стихов под названием «Вогнутости выпуклостей». Его изящный слог и доброжелательная ирония над поэзией французских символистов были высоко оценены в научных кругах.

Однако, несмотря на скромный, но все-таки успех, Вишну прекрасно сознавал, что поэзия – не его призвание.

Он должен искать иные пути самовыражения. Прежде всего он должен свыкнуться с тем непредвиденным фактом, что машина тоже может получать радость и удовольствие от жизни. Отныне это так и осталось постоянным источником его недоумений.

В то время Вишну также проявлял немалый интерес к политике. Образцом разумно организованной жизни и благополучия для него все больше становился пчелиный улей. Однако он с интересом приглядывался и к муравейникам, осиным гнездам и термитникам. Все они казались ему образцами общественного устройства жизни, лучшим примером общежития для живых существ. Преимуществом пчелиного улья была предопределенность жизни в нем, не требующая никакого творчества и изменений. Общественных насекомых никогда не тревожили подобные проблемы. Никто никогда не видел трутня, задумавшего написать роман или сочинить рассказ. Таким образом, никто из живых существ на Земле не был творческой личностью, кроме глупого старого человека.