Дмитрий Колодан - Жизнь чудовищ (сборник)

На развилках собака садилась, высунув язык и часто дыша, – казалось, она трясется от сдавленного смеха. Все реже встречались коляски, детские крики затихли, приглушенные деревьями, и только изредка навстречу проносился велосипедист или проходил собачник с намотанным на руку поводком. Красноватый гравий сменился асфальтом, а потом покрытие и вовсе исчезло. Теодор шел по тропинке, усыпанной листьями и обломками сухих ветвей. Собака вдруг заторопилась и теперь мелькала далеко впереди, то и дело исчезая за орешником.

Тропинка нырнула в бурно разросшуюся сирень. Теодор протиснулся сквозь кусты и замер в изумлении. На огороженной зеленью поляне стоял шатер – мрачная клякса на цветной бумаге летнего дня. Бурый бархат, еще сохранивший в складках глубокую синеву, был расшит потускневшим золотом. Изнутри доносился надтреснутый голос – бессмысленное жужжание постепенно складывалось в заунывную мелодию со сбивчивым ритмом. Теодор огляделся в поисках звонка или колокольчика, ничего не нашел и громко откашлялся.

– Прошу прощения, – проговорил он, – вы не позволите войти? Мелодия стала отчетливей и оплетала дремотой, на дне которой колыхалось предчувствие кошмара. Собравшись с духом, Теодор отодвинул засаленный полог и на мгновение ослеп – переход между солнечным светом и полумраком шатра оказался слишком резким. В нос ударил запах кофейной гущи и пудры, Теодор чихнул, и песня оборвалась.

– Кто здесь? – раздался тревожный старческий голос. Теодор шагнул вперед, растопырив руки. Пальцы въехали в мягкое и мохнатое, и он вскрикнул.

– Кто здесь? – снова спросили его.

– Я хотел узнать… – выдавил он, но договорить не успел.

– Ви-ижу… – завыли из глубины шатра. Глаза постепенно привыкали к темноте, из сумрака проступали отдельные предметы. Россыпь лоснящихся подушек на полу. Хлам на почерневшем столике: карточные колоды, перья, чашки тончайшего фарфора, изуродованного черными потеками; камешки, грязные стопки бумаг. В углу на груде древних попон лежала собака. Хозяйку Теодор увидел последней – иссохшая старуха, закутанная в цветные лохмотья, тонула в резном кресле. Прозрачный венчик волос окружал раскрашенное лицо. На запястьях позвякивали медные браслеты. Казалось, старуха сейчас рассыплется зеленоватым прахом.

Наверху что-то качнулось, задев лысину Теодора. Он шарахнулся, пригибаясь, и поднял глаза. С потолка свисали связки замызганных помпонов, какими украшают костюмы клоунов. Они неуловимо напоминали трофеи охотников за головами – особенно страшными казались темные пятна, от которых слиплись пушистые нити. Теодора передернуло.

– Я ищу… – заговорил он, стараясь, чтобы голос звучал грозно. Старуха вскинула когтистую руку, будто приказывая замолчать. Она всматривалась в мутный стеклянный шар, неподвижная, словно ящерица на горячем камне. Тишина засасывала, как трясина, и в голове зудела диковинная мелодия. Пауза затягивалась; казалось, гадалка заснула. Теодор кашлянул, напоминая о себе, – звук вышел приглушенный, почти робкий.

– Давно мы здесь не были, истосковались вы по нам, – сказала старуха, не поднимая глаз. – Но слышишь? – она ткнула в потолок костлявым пальцем и склонила голову к плечу. Будто принесенные ветром, налетели обрывок бравурного марша и шелест аплодисментов. «Самое грандиозное представление в мире!», – прокричал сорванный голос.

– Господину шпрехшталмейстеру тяжело, тяжело, – шептала гадалка, – устал, бедный. Но ничего, скоро, скоро уже на покой, смена идет…

Изнывая от смутной тревоги, Теодор на цыпочках шагнул к стене – на ней поблескивала свежей краской афиша. Сверху свисали яркие платки, будто извлеченные из цилиндра фокусника. Теодор прищурился, разбирая строчки:

«…акробаты, жонглеры, клоуны!

Просперо и его дрессированные тигры!

Впервые на арене – Великолепный Теодор и полет на солнце!

Только один сеанс! Все зрители сидят в первом ряду!»

Теодор почувствовал мимолетную зависть к своему тезке, и тут же испуганно застучало сердце.

– Все зрители сидят в первом ряду, – прошептал Теодор. Косясь на старуху, отодвинул платки, чтобы прочитать верхнюю часть афиши, – волоски на запястье встали дыбом, тонкий шелк жадно облепил руку и громко зашуршал. Теодор повернулся к гадалке, инстинктивно прижимаясь спиной к стене. Бархат предательски прогнулся, Теодор взмахнул руками, выдираясь из душных складок, и чуть не рухнул на столик, в последний миг сохранив равновесие. Старуха вышла из транса, сморщенные веки поднялись, и Теодор облился холодным потом: в его лицо уставились мертвенные бельма.