"На суше и на море": На суше и на море. Выпуск 13 (1973 г.)

– Фу, - сказал он, возвращая стакан. На лице у него застыла страдальческая гримаса. - Ну и гадость!

– Гадость?! - удивленно переспросил Леонид. - Это же таблетки. Даже вкуса почувствовать не успеваешь - проскакивают.

– Это галушки сами скачут. А эти штуки и стаканом воды не запьешь. Или не привык еще?

– И хорошо, - вставил треугольнолицый. - Я лично предпочитаю доказывать свою любовь к медицине другими способами.

– Да вы садитесь, садитесь, - предложил Леонид. Сам он отошел к столу у окна и, включив бра, возился там с чем-то.

– Помочь тебе?

– Спасибо, Коля. Я сам.

– Раз так - и ладно. В самом деле, Дмитрий Константинович, давайте-ка сядем.

Дмитрий Константинович сел за стол, по-ученически сложив руки перед собой. Николай боком примостился на краю стола, похлопал себя по карманам.

– Леня, а курить здесь можно?

– Вообще нельзя, а сегодня можно.

– Тогда изобрази, пожалуйста, что-нибудь такое… Ну, в общем вроде пепельницы.

– Сам поищи.

– Ладно. - Николай пересек комнату и стал рыться в шкафу. - Это можно? - спросил он, показывая чашку Петри.

– Можно.

Николай снова пристроился на столе, закурил.

– Разрешите? - спросил у него Дмитрий Константинович.

– Пожалуйста! - Николай протянул пачку. - Только… Разве вы курите?

– Вообще нет, а сегодня можно, - усмехнулся тот.

– Все, - Леонид щелкнул выключателем бра. В руках у него было нечто напоминающее парикмахерский «фен» - пластмассовый колпак с четырьмя регуляторами спереди и выходящим из вершины пучком цветных проводов.

– Может, посидим немного? - спросил Дмитрий Константинович. - Как перед дальней дорожкой?

– Долгие проводы - лишние слезы, - резко сказал Николай. - Начинай, Леня.

Леонид сел в огромное кресло, словно перекочевавшее сюда из кабинета стоматолога; нажав утопленную в подлокотнике клавишу, развернул его к вмонтированному в стену пульту со столообразной панелью, надел «фен» и стал медленными и осторожными движениями подгонять его к голове.

– Коля, - сказал он, - автоблокировка включена. Но на всякий случай вот тут, в шкафчике, шприц и ампулы. Посмотри.

– Посмотрел.

– Возьмешь вот эту, с ободком…

– Эту?

– Да. Обращаться со шприцем умеешь?

– Я умею, - сказал Дмитрий Константинович. - Вернее, умел когда-то.

– Думаю, это не понадобится. Но в крайнем случае придется вам вспомнить старые навыки.

– Долго это будет?

– Сорок пять минут.

– Долго…

– Начнем, пожалуй! - Леонид откинулся на спинку кресла, прикрыл глаза.

– Ни пуха ни пера! - сказал Николай. - А я пошел к черту. Возвращайся джинном!

Он тихонько, на цыпочках подошел к Дмитрию Константиновичу, сел, положил перед собой сигареты.

До сих пор их было трое. Теперь - двое и один.

Через пять минут я усну. И проснусь кем? Самим собой? Всемогущим джинном? Или просто гармонической личностью, с уравновешенным характером и хорошим пищеварением? Не знаю. Лучше бы сейчас ни о чем не думать. Не думай! Не могу. Уж так я подло устроен. И вообще самое трудное - это не думать об обезьяне. Зря я ввязался в это дело. Ввязался? Я же сам все это затеял. Но нужно было бы еще попробовать… Не могу я больше пробовать - это мой единственный шанс. Вот уж не думал, что я так тщеславен. Тщеславен. И жажду, чтобы мое имя вошло в анналы. Может быть, завтра войдет…

Еще четыре с половиной минуты. Нет, надо успокоиться. Упорядочить мысли. Так я, того гляди, и не усну. Может, это мне стоило проглотить триоксазин? Давай упорядочивать мысли.

Пожалуй, все началось с шефа. Или с Таньки? С шефа и Таньки. Вечером Танька сказала, что ей надоело со мной, что из меня никогда не выйдет не только ученого, но и просто мужа. И ушла. Это она умеет - уходить. «Всегда надо уйти раньше, чем начнет тлеть бумага» - так она сказала и изящно погасила папиросу. Курила она только папиросы. Когда ребята ездили в Москву, то привозили ей польские наборы: сигареты она раздавала, а папиросы оставляла себе. Впрочем, курила она совсем немного.

Тогда я пошел в общежитие, и мы с ребятами говорили почти до утра и пили черный кофе эмалированными кружками. А утром меня вызвал шеф.

Я его люблю, нашего шефа. И уважаю до глубины души. Только ему ведь этого не скажешь. Он великий. Вообще, по-моему, все ученые делятся на три категории: великих теоретиков, гениальных экспериментаторов и вечных лаборантов. Шеф - великий теоретик. Я - вечный лаборант, и это меня не слишком огорчает. Ведь всегда нужны не только великие, но и такие, как я, собиратели фактов. Меня это вполне устраивает. Больше, я люблю это. Когда остаешься один на один с делом нудным и противным, когда тебе нужно сделать тысячу энцефалограмм, изучать и делать выводы из сопоставления которых будут другие, вот тогда ты чувствуешь, что без тебя им не обойтись. И тысяча повторений одной и той же операции уже не рутина, а работа.