Ян Вайсс - В стране наших внуков

Сколько белых рук пожимало черную руку гроссмейстера и профессора Шахматной академии Джо Болла! Черная танцовщица Джессика Уорлек прощалась с поклонниками своего дарования всех цветов кожи и вытирала заплаканные глаза кружевным платочком. Белые матроны обнимали пухленького негритенка и передавали его с рук на руки.

У многих уезжающих на шеях были венки из живых цветов. Огромный негр, наклонясь через борт, поднимал сжатый кулак, прощаясь со стоящими па берегу, и кричал:

— Спасибо вам, белые братья! Мы никогда не забудем!..

При виде этих полных любви, трогательных сцен на душе у Мартина стало и грустно и радостно. Ему хотелось побежать к ним и удержать их — не уезжайте, милые, останьтесь с нами и простите нас, Хиггинсов, меня, Мартина Хиггинса, простите! Он увидел, что Мая кивает ему с другой башни, приглашая его к себе, и освобождает для него место на площадке. Он сделал несколько взмахов крыльями и опустился рядом с ней, как голубь, перелетающий с карниза на карниз. Мая взяла Мартина за руку и обратила его внимание на то место внизу, где волны прощания вздымались как будто выше, где рукопожатия были как будто крепче, а объятия — горячее. Там, среди молодых людей и девушек, стоял Боб.

— Вы видите его? — спросила Мая, и в ее голосе Мартин уловил скрытую гордость и радость. Он вполне понимал ее!

— Ваш жених, Мая! Ваш капитан, если вы будете рулевым, ваш рулевой, если вы будете капитаном!

Ему хотелось произнести эту фразу особенным, проникновенным голосом, а получилось фальшиво и напыщенно. Вдруг он побледнел, увидев, как среди окружавших Боба людей появилась черпая красавица в матросской шапочке. Она подошла к Бобу, обняла его вокруг пояса своей нежной рукой и положила ему на плечо голову так спокойно и доверчиво, как это могла сделать только жена или возлюбленная.

В первый момент Мартин возликовал. Но тут же опомнился, ему стало стыдно за свое низкое, почти инстинктивное чувство. В порыве самоочищения ему захотелось сделать что-нибудь хорошее, пойти против самого себя, против своего страстного желания, подавить в себе невольную радость, чему-то воспрепятствовать, что-то спасти. Он встал перед Маей, заслоняя собой влюбленную пару. Но Мая уже успела увидеть их и, возможно, даже раньше, чем Мартин. Она моментально поняла его маневр и приняла трагический вид, но в глазах у нее засверкали веселые искорки.

— Не утруждайте себя, мой друг, — сказала она упавшим голосом. — Я все вижу! Дон-Жуан! Он изменил мне!

— Может быть, это его сестра, — произнес Мартин, стараясь и свое сердце заставить желать этого. Но девушка в матросской шапочке вдруг засмеялась так звонко, что даже сюда к ним донесся ее воркующий смех.

— Как она смеется! — воскликнула Мая. — Сестры так не смеются! Сразу можно понять! Это его возлюбленная!

Благородство Мартина снова подверглось тяжелому испытанию, снова в нем появилась трещина.

Сам того не желая, Мартин начал надеяться, что так оно и есть, что Боб любит другую девушку, такую же черную, как и он сам…

Но вдруг Мартин обратил внимание на то, чего раньше не замечал и что в корне меняло положение.

Он стал пристально следить за всем, что происходило внизу вокруг Боба и его подруги. И, в самом деле, не оставалось больше никакого сомнения.

Вначале Мартин упустил из виду одну подробность: не Боб прощается со своими приятелями неграми, уезжающими в Африку, а, наоборот, приятели остаются и прощаются с Бобом, который уезжает. Только теперь Мартин все понял. Он изумленно посмотрел на Маю.

— Боб уезжает! — воскликнул он.

— Ну и что же?

— Вы об этом знали?

— Конечно, знала…

— И что Боб любит другую девушку?

— И это знала.

— Так, значит, это было наказание…

— Нет! Испытание!

— Но я заслужил… наказание…

— Вы хотели пожертвовать собой из любви ко мне! Я никогда не узнала бы об этом, если бы не было этого испытания.

Мартин покраснел и, чтобы перевести разговор на другую тему, спросил:

— Что же вы? Почему вы не внизу? Почему ае прощаетесь с Бобом?

— Я думаю, что мы уже попрощались…

— Значит… значит, вы его не любите? — облегченно вздохнул Мартин.

— Я люблю свою работу, свое искусство. Я любила Боба ничуть не больше, чем любую из моих моделей. А вот вы… вы проявили такое благородство, такое великодушие, что мне даже жаль чего-то…

— Чего же вам жаль?

— Что вы так легко отказались от меня. Ваше благородство, собственно говоря, было жестоким. Я предполагала, что вы все же будете бороться за меня, как в былые времена мужчины боролись за женщин…