Галина Полынская - Анаис

– Просто хотел с тобой поговорить, – пожал плечами Палач. – Ты, я – сидим напротив и разговариваем. Обязательно нужен смысл?

– Ну-у-у… не помешал бы. – Сократ шумно хлебнул вина и расстегнул верхние пуговицы. – Велиста, тебе не холодно на полу сидеть?

– Рядом с ним – нет, – она коснулась смущенной улыбкой голого плеча молодого человека. Палач бережно приобнял ее и погладил по волосам. Глядя на них, толстяк вдруг ощутил нехорошую тревогу под сердцем. Он спешно запил ее вином и откашлялся:

– Лапочки мои, а вы из Дворца хоть иногда выходите?

– Куда?

– Туда, за ограду, где люди… всякие…

– Зачем?

– Как зачем? – тяжело вздохнул толстяк. – Гулять, бросать монетки в фонтаны… Слушай, Палач, сегодня в Малахитовой Зале устраивается веселье, это по какому поводу, ты в курсе?

– Когда у Повелителя черное настроение повод не нужен.

– И насколько же оно черное? – толстяк принялся застегивать пуговицы.

– Пока не известно.

Сократ встал с дивана и направился к выходу. Обернувшись на пороге, толстяк спросил:

– Правда, что он убивает взглядом?

– Да.

– Ты это сам видел?

– Конечно, много раз. Так… – Палач поднялся, выпрямляясь, – надо переодеваться, прием ведь в Малахитовой…

– А можно я останусь здесь? – Велиста умоляюще смотрела на Палача снизу вверх. – Мне безрадостно и жутковато в этой темно-зеленой Зале. Там даже огонь зеленый и холодный, а людские лица гримасничают…

– Конечно, оставайся, девочка, так даже лучше, – он наклонился, целуя ее в лоб. – В столовой полно цветов, я заказал их со всех ближайших планет, ты расставишь их по вазам?

– Правда? – рассмеялась Велиста. – Ты заказал инопланетных цветов?

– Со всей Системы, – Палач протянул ей руку, помогая подняться. – Хорошее занятие на вечер? Тебе не будет скучно?

– Нет, – она поцеловала его, – я буду перебирать цветы и думать о тебе. Увидимся, Сократ.

– Обязательно, – помахал рукой все еще стоящий на пороге толстяк, провожая ее взглядом. – Ну… если уже цветы, то это серьезно, да?

Палач подошел к Сократу, застегнул верхнюю пуговицу его пиджака и задумчиво проговорил:

– Насколько я могу понимать чувства… насколько могу их ощущать… в общем, когда я просто пальцы ее трогаю, касаюсь ее случайно, мне становится невыносимо, понимаешь, мучительно… мне становится больно вот здесь, – он ткнул себя в грудь. – Но эта боль… от нее радостно и хочется смеяться…

– Ты именно об этом хотел со мной поговорить?

Палач кивнул, глядя куда-то в сторону.

– То, что ты испытываешь, это сложное… чувство. Даже обычные люди не всегда могут его испытать, хоть и стараются изо всех сил. Честно сказать, Палач, вот от кого я не мог этого никак ожидать, так это от тебя…

– В смысле?

– Не важно, забудь. Ты Терр-Розе видел? Ведьма всё еще во Дворце?

– Видел, она переселилась вчера в личные покои Повелителя.

Подставив руку под струи фонтана, Анаис смотрела, как с пальцев сыплются светящиеся бледно-зеленые капли. «Холодно… как же холодно… что же я смогу? Кто меня услышит? Хоть кто-нибудь меня способен услышать?..» Она вздрогнула, ощутив нечто резкое, болезненно-колкое под лопаткой и вскочила с бортика, озираясь по сторонам. Задохнувшись от подступающей к горлу боли, Анаис выскочила в коридор и побежала к Малахитовой Зале.

Малахитовую Залу заливали огни. Сотни людей в молчании ожидали появления Георга Патриция. И он явился. Облаченный в простую черную одежду, он шел, глядя перед собой так, будто находился в одиночестве. И толпа, шелестя платьями, растекалась перед ним, словно расступалась тишайшая черная река. Патриций шел, склонив голову, как если бы прислушивался к чему-то. Остановившись за пару шагов до центрального стола на малахитовом возвышении, он коснулся пальцами воздуха, словно вытягивая из пустоты нечто тонкое. В пространстве возник старинный белоснежный рояль. Патриций поднял крышку и бросил взгляд на трехглавый малахитовый подсвечник с незажженными свечами, зависший над инструментом. Патриций коснулся чуткими пальцами музыканта клавиш и отрешенно посмотрел в зеленую пустоту Малахитовой Залы. Из-под его пальцев полилась прекрасная, как дождь в горах мелодия. С каждым аккордом, в Зале постепенно гас свет. С уходящим светом менялась и сама музыка: как течения рек, в нее вливались тоска и потаенная тихая боль…

Огни погасли. Вспыхнули свечи в малахитовом подсвечнике, парящем над крышкой рояля, освещая лишь руки и лицо Георга. Чуть зеленоватый огонь метался, то угасая, то разгораясь вновь, а пальцы Патриция начали извлекать из инструмента агонию… предсмертную почти предсмертную агонию души…