Галина Полынская - МетрОполь

Обогнув алтарь, он шагнул за линию солнечного света, под босыми ногами зашуршали острые камешки, деревяшки. Шаг за шагом, опасаясь наступить на что-нибудь острое, Артур шел вперед, дожидаясь, пока глаза привыкнут к непривычной после света темноте.

— Сюда нельзя, сын мой.

Артур едва не подпрыгнул от неожиданности, сердце ухнуло на дно желудка и там заколотилось, требуя выпустить его на свободу.

— Извините, — получилось хрипло и тихо, — я не знал, что тут кто-то есть.

Темнота сгущалась, приобретая осязаемую плоть, некто шел навстречу Артуру, он же отступал обратно к алтарю. Выйдя на свет, прищурился, вглядываясь во мрак. Некто приблизился, это оказался высокий монах в черной рясе, со скуфьей на голове и деревянным крестом на деревянной цепи на груди.

— Простите еще раз, — Артур отступил еще на шаг назад, — просто церковь такая разрушенная, ну я и подумал, что… в общем, извините.

— Ничего страшного, — он мягко улыбнулся и Артур, как следует, рассмотрел его лицо. Тонкие, иконописные черты с гладкой золотистой кожей, с глубокими прозрачными озерцами глаз и будто нарисованными бровями. Из-под скуфьи вились густые длинные кудри то ли белые, то ли седые, что было странно при таком молодом, не сказать — юном лице.

— Батюшка, — откашлялся Артур, думая, перекреститься или не надо, — а вы грехи отпустить можете?

— Я могу только выслушать, но не отпустить.

— Почему?

— Я монах затворник, не имею права отпускать грехи, но ты можешь покаяться перед Господом. Давно ли ты исповедовался?

— Не помню, в детстве, кажется… даже не знаю, с чего начинать…

— Начни с чего посчитаешь нужным, помни, нет такого греха, который бы не простил Господь.

— Ну-у-у… — Артур переступил с ноги на ногу, чувствуя, как стопы покалывает трава, — что первое на ум приходит — прелюбодеяния мои бесконечные, пьянство, чревоугодие,… что там еще?

Он замолчал, чувствуя себя нерадивым школьником, позабывшим весь урок, понимая, что не то говорит и не с того начал. Монах терпеливо ждал, глядя на Артура голубыми озерцами.

— Мне очень паршиво, батюшка, — выдохнул Артур, — жизнь моя бесцельна и бесполезна, никого я не люблю, никто меня не любит, пью, сплю с женщинами и пытаюсь быть благодарным Олегу за то, что он возится со мной всю жизнь. А я ведь ничего, ничего не чувствую, порой страшно становится, ловлю себя на мысли, что мне так просто удобно, удобно жить, используя ближних. И Олега тоже использую, потому что так… так привык… и он мне позволяет это делать, уж не знаю из каких побуждений, возможно из какого-то чувства долга… Я потерял все ориентиры, все цели, ничего не осталось ни во мне самом, ни вокруг меня. Живу и не знаю зачем. Посоветуйте что-нибудь, батюшка, хоть какой-нибудь совет дайте…

— Ты не веришь, что Олег может просто любить тебя, потому что сам не испытывал подобного чувства ни к кому?

— Возможно… да, скорее всего так и есть. Я сам никогда никого не любил и уверен, что не способен на такое чувство, вот и думаю, что и остальные не способны. Мне так стыдно перед Олегом, столько лет я вел себя как капризный пацан, от которого он обязан все сносить. Порой я просто не понимал почему, каким образом можно просто любить человека? Ни за что-то, а просто так. Вот и не верил Олегу, все время испытывал его терпение, будто хотел довести его до ручки и увидеть, как он меня пошлет куда подальше.

— И тогда бы ты уверился, что все его поступки в отношении тебя продиктованы лишь долгом, а не любовью?

— Да, да, вот именно! Теперь мне кажется, что я всех и каждого мерил по своим меркам, никому не доверял, думая, что все люди, в той или иной степени, соприкасавшиеся со мной, такие же как я. Получается, я загнал сам себя в болото из-за того, что никого не любил и никому не позволял себя любить?

— А что тебе подсказывает твое сердце?

— Не знаю… Не могу же я приказать себя полюбить кого-нибудь. Просто включить в себе любовь, как лампочку и все разом изменить! Посоветуйте что-нибудь!

— Попробуй изменить все разом, возможно, любовь сама зажжется.

Монах улыбнулся мягкой, тихой улыбкой и в этот момент его лицо отчего-то показалось очень знакомым.

— Возможно, — медленно произнес Артур, — в моей душе уже столько гадости накопилось, что эта гадость не позволяет ей дышать, жить и любить. Не хочу, чтоб моя душа медленно умирала, а тело исправно продолжало отправлять свои естественные потребности, как ни в чем ни бывало… Мне так тяжело, батюшка, неужто какие-то законы и условия не позволяют вам снять груз с человеческой души и отпустить грехи? Что, у Господа возникнут какие-то претензии к вам?