Кир Булычев - Цветы

— Дешевле снести эту хибару и построить новый дом, — сказал он Павлу. — Хотя, надеюсь, ты уедешь отсюда.

— Ты не изменился, — сказал Павел.

— А ты изменился. Сегодня же пришлю к тебе хорошего парикмахера.

— Спасибо. Проходи в комнату. Сколько мы не виделись? Лет пять?

— Чуть больше.

Фанерный потолок посреди провис, словно был брезентовым. На обеденном столе рядом с неубранной кастрюлей и тремя чашками стояла чернильница. От кастрюли, чернильницы взгляд скользнул к девочке, которая замерла, нацелив в него перо, с которого, медленно набухая, сползала синяя капля. Он не мог пошевелиться, загипнотизированный неизбежностью ее падения на страницу раскрытой тетради, и, только когда она наконец сорвалась и шлепнулась на белый лист, разбросав в стороны толстеющие на концах тонкие лапки, он услышал голос Павла:

— Пойди погуляй.

Это относилось к девочке. Его дочь. Нет, в деле Павла, которое он вчера пролистал, не было детей.

Девочка подобрала тетрадь, неся ее плашмя, чтобы клякса не стекла, пятясь, обогнула мужчин и скрылась в коридоре.

— Твоя дочка?

— Нет, хозяйкина. Впрочем, если я останусь здесь, я намерен удочерить ее.

— Надеюсь, что ты здесь не останешься.

— Ты приехал, чтобы высказать эту надежду?

— В частности, да.

— Садись.

— Я постою.

— Спешишь?

— Как всегда.

— Тогда рассказывай, что тебя привело ко мне.

— Не догадываешься?

— Вряд ли тебя интересуют мои догадки.

— Искренне интересуют.

— Я вам понадобился.

— Правильно. И не только нам. Ты нужен всем. Когда господь бог создавал тебя, он не предполагал, что ты захочешь завершить свои дни в этой дыре.

— Я удовлетворен жизнью.

— Это неправда. Погляди, это официальное приглашение. Здесь все сказано. И сколько ты будешь получать, и где будешь жить. Если что-нибудь непонятно, я готов разъяснить.

Павел близоруко сощурился, пробегая глазами строчки.

На цыпочках вошла девочка, проскользнула к столу и худой лапкой стянула с него промокашку.

— Спасибо, — сказал Павел. — Я останусь здесь.

— Это нелепо.

— Что поделаешь.

— Ты не имеешь права упиваться бездельем или любовными утехами с ее мамой…

— Что за упреки!

— Прости. И все-таки я не снимаю с тебя упрека в сознательном безделье, интеллектуальном самоубийстве.

— Я не бездельничаю.

— Ты работаешь? Где же твоя лаборатория? Где книги? Где помощники?

— Мне они не нужны.

— Так в чем же твоя работа?

— Ты в самом деле хочешь посмотреть?

— Разумеется. Я хочу знать о тебе все.

— Я думал, что ты уже все знаешь. Ну, пошли. Это недалеко.

По скользкой, мокрой от недавнего дождя тропинке они обогнули дом. Переполненная бочка с дождевой водой стояла поперек пути, и ему пришлось шагнуть в траву. Брюки сразу же промокли.

— Вот, — сказал Павел, остановившись на краю небольшого участка сзади дома.

Там росли цветы. Это были громадные, в ладонь, белые, розовые, фиолетовые и темно-красные, грубые, сочные, чувственные цветы. Чем-то они напоминали ему цветы в горшках за окнами северных городов, бумажные в своей изысканной и все-таки пошлой пышности. Цветы эти раздражали, но по-своему они были прекрасны, как прекрасно все совершенное, к чему нельзя добавить или додумать.

— Что это? — спросил он. — Ты стал цветоводом?

— Это картофель, — сказал Павел. — Картошка.

— Не понял.

— Я развожу картошку на цветы.

— А клубни?

— Клубни у них маленькие, зеленые, они никому не нужны. Зато, признай, очень красивые цветы.

— Да. Большие. А морковь?

— Что морковь?

— Ты не разводишь на цветы морковь?

— Нет. — Павел улыбнулся.

— Это символ.

— Почему символ? К сожалению, отцвели огурцы. Я бы показал тебе. Они бы тебе понравились. Я надеюсь, что в будущем году они смогут цвести на воде, как огромные кувшинки.

…Шофер стоял у машины, приоткрыв дверцу. Павел вышел за гостем на крыльцо, но дальше не пошел, словно опасался, что его затолкнут в машину и увезут.

— Мы еще увидимся. — Он не хотел, чтобы в его голосе звучала угроза, но ничего не смог с ним поделать.

— Не сомневаюсь, — сказал Павел. — Может, подождешь минутку, я срежу букет. Твоей жене понравится.

— Спасибо, в следующий раз.

Машина дернулась с места, выбираясь из лужи. Он не оборачивался, хотя знал, что Павел все еще стоит на ступеньках, держась рукой за ручку двери. И смотрит вслед.

Какой дурак, какой подлец, твердил он про себя, стараясь вызвать в себе злость к Павлу, тогда легче будет не думать ни о чем, передав его адрес другим людям, исполнительным, но лишенным иных чувств.