Антуан Вильм - Коралловые четки

Роковое любопытство! Зачем я не обратил внимание на предчувствие, которое помешало мне войти в эту гнусную залу?!

Без сомнения, меня заинтересовало необъяснимое поведение цыганки, и моя тревога преодолела страх. Мне не слышно было ее слов, так как она произносила свои прорицания шепотом; я приблизился и услыхал, как старуха говорила Люси, что она любима духом; что это — дух колдуна, который имеет власть отделять ее душу от ее тела, что этот колдун приходит к ней каждую ночь и что у него есть талисман.

Я бессознательно подошел близко и стал позади моей подруги; старуха подняла на меня глаза, сделала движение испуга и быстро встала, причем сжала кулаки, выставив вперед указательный и маленький пальцы. Направив на меня так сложенные руки, она вскричала:

— Иисус! Мария! Помилуйте нас! Он здесь! Я его вижу!

Это было чересчур для Люси, которая упала в обморок.

Я сам во мгновение ока очутился на дороге. Люси перенесли в ландо, куда и положили; а затем господин Делиль вернулся в залу, между тем как цыгане выходили оттуда с шумом, стреляя из пистолетов и размахивая ножами. Я удалился и понесся в воздухе посреди долины.

Волнение улеглось; я увидел, что господин Делиль сел в экипаж и едет обратно в город. Я перегнал его, ибо очутился в комнате Люси, как только пожелал этого. Тень моей возлюбленной была уже там; она вся дрожала.

— Люси, милая Люси! — сказал я, заключая ее в объятия, — что с тобой случилось?

Тогда она мне передала то, что сказала ей цыганка и прибавила:

— Скажи мне, Антон, неужели ты сумел ко мне приблизиться при помощи колдовства? Не обмани моего доверия. Не солги мне.

— Клянусь тебе, Люси, что мне совершенно неизвестно искусство колдовать, и если я был привлечен к тебе сверхъестественным образом, то это случилось без моего ведома. Нас соединили освященные четки, и колдовала тут одна лишь Богоматерь.

— Стань на колени перед распятием и повторяй за мной молитвы.

Она подвела меня к аналою; мы оба стали на колени, и Люси, соединив свои руки с моими, прочитала „Отче наш“ и „Богородицу“, заставляя меня повторять. Мы перекрестились перед молитвой и после нее.

Это решительное испытание успокоило Люси. Если и было здесь колдовство, то оно шло не от дьявола.

— Прости, что я усомнилась в тебе, но эта ужасная женщина… Ты был там?

— Да, и слышал, что она тебе говорила.

— Что делать, Боже мой! — вздохнула Люси.

Она склонилась на аналой и погрузилась в жаркую молитву. Встала она более спокойной и подошла ко мне.

— Уповаю на Бога и Пресвятую Деву, — сказала она. — Теперь я чувствую, я знаю, что предназначена тебе навеки. Пусть мое тело поскорее вернется в землю, чтобы мне принадлежать одному тебе.

Она села и, посадив меня у ног своих, долго смотрела на меня глазами, полными жалости и нежности.

— Бедный Антон! — сказала она. — Теперь я понимаю, что ты выстрадал.

Мы услышали, что подъехал экипаж; тяжелые, неуверенные, спотыкающиеся шаги послышались на лестнице и в коридоре: несли бесчувственное тело Люси. Его положили на постель, и дамы, бывшие вместе с ней у цыган, столпились вокруг моей возлюбленной.

Приехал доктор. Все ушли, и господин Делиль остался с ним один. Врач опять осмотрел Люси и сказал:

— Все то же самое. Надо ее оставить одну; завтра, если госпожа Делиль не проснется, мы примем меры. Теперь делать нечего. До завтра, сударь.

И доктор тоже ушел, оставив господина Делиля в большой досаде.

Мы с Люси вовсе не обращали на него внимания: мы слились в таком глубоком и сладком духовном общении, что боялись двинуться, чтобы не нарушить этого состояния.

Через несколько минут постучались; вошла старая цыганка; она приблизилась к господину Делилю, передала ему что-то, чего я не мог рассмотреть, и заговорила с ним тихо, на ухо. Господин Делиль покачал головой. Старуха как будто обращалась к нему с просьбой. Он вынул из кармана бумажник и дал просительнице какую- то ассигнацию.

Этот поступок удивил нас; в безотчетной тревоге, мы встали. Тут я увидел, что цыганка бросается на нас с ножом в руке; инстинктивно я загородил собой Люси. Что было потом — я уже не помню».

Рассказ господина Леира дал мне повод к таким замысловатым предположениям, что я задумчиво молчал. Я упрекал себя за то, что позволил ему говорить так долго: любопытство мое взяло верх над обязанностями врача. Чтобы, насколько возможно, исправить ошибку, оставалось хоть теперь посоветовать ему молчание и отдых.