В Барсуков - Ярчук — собака-духовидец [Книга о ярчуках]

Но Бровко никогда не допускал их подойти близко. Он отлично чует, бывало, как подходят хищники, быстро вскакивает на стожок, оттуда на крышу и громким лаем прогоняет волков и извещает всех об опасности. Волки обращаются в бегство, а он бросается за ними и преследует их.

Так продолжалось довольно долгое время, но, наконец, волки решили отомстить верному сторожу.

Эти в высшей степени умные и хитрые животные устроили засаду следующим образом: в то время, как Бровко лаял с крыши, несколько волков зашли с противоположной стороны и спрятались за кошары, остальные бросились бежать.

Собака погналась за ними и, достигнув леска, вернулась обратно. Но в это время волки, бывшие в засаде, выскочили и разорвали верного пса.

Так и погиб Бровко, исполняя свои обязанности, несмотря на то, что был ярчук и имел черный зуб, который должен был бы спасти его от волков.

Хозяйка вышивает гобелен. Хозяин на охоту снарядился.

…Собачьи дети девяти колен убиты были, чтобы он родился. Вонючей тиной заросли мешки — в них матери, сыночки их и донн. Им хорошо. Они на дне реки. А он один, в сыром подземном схроне.

Он видит сны про облако и сад, где нет людей, а звери лишь да птицы: там у ворот — его лохматый брат, а на поляне — рыжие сестрицы. Они резвятся весело — увы, его к себе ничуть не ожидая, и только мама смотрит из травы глаза в глаза — такая молодая.

Он слышит, сатанея от тоски: чумазые, в коросте от болячек, ровесники — соседские щенки — гоняют впятером тряпичный мячик, и так им хорошо от суеты и воли, одурительной и сладкой, что даже многомудрые коты на крышах улыбаются украдкой.

Он знает, что особенный — его оберегают, как зеницу ока, затем, чтоб никакое колдовство его не изничтожило до срока, не придушила намертво петля, не отравила сорная мучица — вокруг него поставлена земля, и борона ощерилась волчицей.

Он понимает, сам себя страшась, и оттого то рыкая, то плача, что с каждым часом всё сильнее связь с необъяснимым чем-то несобачьим, и хочет затаиться и пропасть, и чувствует: как черти в табакерке, чужие зубы заполняют пасть — опасные, стальные, не по мерке.

Не спится. Прокопать бы тайный лаз и убежать — к Макару и телятам. Но чей-то ненавистный желтый глаз следит за ним, от самого заката — и, позабыв о том, что глух и нем подлунный мир, бездельник и прокуда, ярчук поет — от ненависти к тем, из-за кого рожден и жив покуда.

Не мара, не мана, раздивились — сатана!

У кого не билось сердце, когда, после нескольких месяцев пребывания в пансионе, он возвращался на праздники домой? И теперь еще, по переходе за половину века, у меня, при одном воспоминании об этом, душа рвется в невозвратность прошедшего, а тогда… все приводило меня в восторг неописанный, необъяснимый: и засохшая безобразная верба, от которой с большой дороги сворачивала проселочная дорожка в деревушку моего отца, и ток с старою клунею, осевшею грибом, и заглохший сад, и дом под соломенною крышею. Все это, скромное до убожества, представлялось мне краше Армидиных садов, великолепнее роскошных дворцов. Бывало, едва бричка подъедет к крыльцу, дворня высыпет из людских, и радостные крики: «Панычи приехали, панычи!» раздаются со всех сторон; старушки-нянюшки хныкают от радостного умиления; собаки прыгают, ласкаются. Приводя на память эти светлые картины минувшего, постигаешь всю силу слов Гоголя: «О моя юность! о моя младость!»

В вознаграждение за успехи и претерпенные, по мнению нежных родителей, страдания в пансионе, нам давали полную свободу располагать временем и занятиями по нашему произволу. Я не любил вставать рано и, в этом случае вполне пользуясь предоставленным нам правом, спал сколько душе моей хотелось.

Федор, дядька наш, угрюмый и сварливый старик, исполнявший волю барина, в отношении к нам, с педантическою точностью, пользовался также особенными привилегиями. Его служба состояла только в том, чтобы одеть нас утром и раздеть вечером; остальное время принадлежало ему, и он проводил его в своей семье, жившей на деревне. Тут-то в интересах наших встречалась разладица: я утром засыпался, а Федор спешил отделаться, чтобы поскорее отправиться в свою хату.

Жалок и смешон был старый дядька, неизобретательный и не бойкий на хитрости. Когда приходилось ему будить меня, он упрашивал, сердился, угрожал: