Мария Галина - Берег ночью

Наконец, он закончил проповедь, и, когда сошел с кафедры, уже не казался таким тщедушным — отблеск былого величия все еще лежал на нем. Он углубился в боковой придел, а затем вынес блюдо с хлебами и начал одаривать ими прихожан, каждый из которых отламывал по кусочку, кланялся и выходил из церкви. Такая церемония проводилась только два раза в году — на Новый год, когда община благодарила Господа за то, что помог пережить зиму, за приход весны и на Праздник урожая осенью, потому что хороший урожай — это еще год жизни, а иногда — и благоденствия.

Наконец, все старшие, получив свою долю, потянулись к выходу, и за ними наступила наша очередь. Я был одним из последних — с некоторых пор я вообще старался держаться в тени, насколько это возможно. Не поднимая глаз на священника, я, склонившись над блюдом, устланным зелеными листьями, отломил кусочек хлеба, и тут почувствовал на себе внимательный взгляд.

— Подожди здесь, сын мой, — сказал Священник.

Никаким его сыном я не был — он всех так называл.

Я отошел к наружной стене, выжидая, пока тот не отошлет последнего прихожанина. Наконец, молитвенный дом опустел и священник, устало опустившись на боковую скамью, сделал мне знак подойти.

— Погляди на меня, мальчик мой, — повелительно произнес он.

Я покорно поднял голову.

— Ты должен говорить со мной абсолютно откровенно, — сказал он, — я не желаю тебе зла.

Я молча кивнул.

— Эти твои… приступы… они не сопровождаются видениями?

— Нет, святой отец. Это… ну, просто приступы. Я теряю сознание, и все.

Он задумался.

— Способность Видеть — тяжелый дар. Быть может, ты просто не хочешь признаватся себе в нем.

Я понял, что отчасти он говорит о себе, и, пожалуй, заинтересовался. Кого не заинтересует загадочная способность святых отцов видеть странные вещи, недоступные ни одному обычному человеческому взору?

Потому я честно напрягся, стараясь отталкиваться от того, о чем он сегодня рассказывал — о Власти и Силе, о Поражении и Утрате.

— В пламени очага? В дыму?

— Нет, святой отец, — сказал я, — Нет… ничего.

— Все, что не от Господа, все от нечистого, Люк, — сказал он тихо.

— Но у меня нет Дара, святой отец, — в отчаянии сказал я. — Ничего нет, Господь свидетель.

Он помолчал. До сих пор лицо у него было добрым и мягким, сейчас он смотрел куда — то вдаль и оно сразу стало чужим, словно ему уже не было до меня дела и он больше не старался мне понравиться.

— Ладно… — сказал он, наконец, — Временем располагает Господь, мы же только пользуемся им. Подождем… он сам знает, когда прислать мне преемника.

Я вопросительно взглянул на него, но он со скрытым раздражением махнул рукой.

— Иди… иди, мальчик…

И, когда я уже был на пороге, задумчиво сказал мне вслед:

— Там видно будет…

Поначалу мне казалось, что, раз уж жизнь моя так странно изменилась и даже сам святой отец заинтересовался мной, то вот — вот произойдет что — то интересное, но на самом — то деле все выходило еще хуже, чем раньше. Со всеми моими сверстниками уже возились не старухи, а молодые, сильные мужчины и женщины, которые брали их то в лес — на охоту и на расчистку зарослей, то на весеннюю стрижку овец, а меня определили к однорукому Матвею — рыбаку, которому я помогал выбирать сети. Работа была не тяжелая, но уж больно нудная, а Матвей, вдобавок, был человек молчаливый, а подчас так и вовсе меня не замечал. Бывших приятелей своих я видел, только когда все собирались за обедом в общинном доме — они приходили разгоряченные, смеялись и, перебивая друг друга, обсуждали всякие новости, всякие недавние события, в которых мне не было места. Однажды я услышал, как Тим вновь завел разговор о том затонувшем поселке. Он уверял, что действительно видел его. Одно дело — слушать всякие байки долгой зимней ночью, когда тебя окружают постылые стены зимних жилищ, а истосковавшееся воображение расписывает яркими красками всякие чудеса и приключения, а совсем другое — когда тебе рассказывают такую историю в ясный весенний день, когда и без того хватает, чем заняться. Почему — то весной такие истории теряют изрядную долю прежнего страха — а вместе с ним и прежней привлекательности.

Потому какое — то время все от рассказа Тима просто отмахивались.

Но он упорствовал.

Он все продолжал твердить, что, если выбрать пасмурный день со спокойной водой, когда море вбирает в себя остатки света, а не отражает его от поверхности, то с высокой скалы, которая лежит за час пути отсюда и впрямь можно увидеть кое — что. Он так извелся, что я сделал вид, что верю ему — просто потому, что хотел ему угодить — хотел, чтобы со мной обращались как прежде — как с равным. Но, казалось, на остальных та легкость, с какой я готов был принять эту историю, произвела обратное действие — Тим чуть не заплакал от злости.