Мария Галина - Берег ночью

В воздухе проступили сияющие ажурные конструкции — мосты и арки, башни и шары, повисшие на невидимых основаниях. Ожерелье огней, от которого отделялись цветные бусины и медленно отплывали в ночное небо, иглы, пронзающие пространство, колонны, встающие с морского дна и упирающиеся в тучи на горизонте — и все это двигалось, сияло, пульсировало — и полупрозрачные силуэты, живые, дышащие, возникающие то там, то тут… И надо всем этим плыл Голос…

Оно продержалось еще какой — то миг и внезапно погасло.

Я слышал, как по толпе пронесся изумленный вздох — точно все одновременно задержали дыхание, и лишь теперь позволили себе вспомнить об этом.

И тут только я понял, что вновь наступает вечер.

Стало совсем тихо — только снизу долетал шум моря, такой привычный слуху, что я лишь сейчас обратил на него внимание.

Потом я услышал другой голос — человеческий, — сначала чуть слышный, он постепенно становился все громче, точно пытался выплеснуть переполнявшую его боль…

— И я спрошу Тебя: «А кто виноват?». И Ты ответишь мне — о, я знаю, что Ты мне тогда ответишь — А кто виноват в том, что небо синее? Или в том, что зимняя ночь длится полгода? Господний план осуществляется сам по себе, и нет нужды вмешиваться, и все меняется, вся природа меняется, вся жизнь земная, и неизменным остается только человек. Весь мир его отторгает, а он отторгает весь мир. Злаки для него ядовиты, стихии ему враждебны, ночные голоса его страшат. Ненависть и страх окружают нас, как стена.

Это был отец Лазарь. Он стоял в толпе и был выше всех, потому что все упали на колени. Он стоял неподвижно, подняв голову — и его слова, трепеща, уплывали в пространство…

— Иные создания давно уже обосновались здесь, в этом мире, что когда — то был нашим, они принимают его любя, и украшают его, и возделывают, а что Ты оставил нам, Господи? Лишь узкую полоску земли, на которой нам позволено бояться и ненавидеть? Но ты отбираешь у нас и это, и скоро горы сомкнутся над нашими головами, а в наших домах будут играть жители глубин…

Он обернулся, и наши глаза встретились.

Он замолчал, точно все слова вдруг кончились, потом, обходя распростершихся на земле людей, подошел ко мне и положил свою узкую легкую руку мне на голову.

И сказал — совсем другим голосом, и по этому голосу я понял, что, с кем бы он ни говорил раньше, теперь он обращается именно ко мне.

— Мне очень жаль, что так получилось, мальчик мой… Я думал… Я действительно хотел бы, чтобы ты принял у меня эту ношу. Но она оказалась слишком тяжела даже для меня. Прости — ведь я делал то, что должен, ты и сам понимаешь.

Я кивнул.

Я понимал. Что бы ни стряслось, что — то было между нами — оно осталось бы, даже если бы он своими руками привязал меня к священному столбу и поднес факел к хворосту…

Он молча глядел на меня, потом плечи его опустились — он вздохнул и тихонько сказал:

— А теперь это уже неважно…

— Я… могу остаться, святой отец?

Я чувствовал: что — то изменилось, хотя я до конца так и не понял, что именно.

А он все глядел и глядел на меня — внимательно, будто… будто прощался.

— Нет… — сказал он, — впрочем… не знаю. Ведь ты — мой ученик, верно?

Разве я был его учеником? Он и обучать меня ничему не начал! Но на всякий случай я сказал:

— Да, святой отец.

Но он, вроде, уже потерял ко мне интерес.

— Бесполезно, — сказал он сурово. — К чему все это!

Говорил он не со мной — смотрел в пространство. Вид у него был усталый, что — то ушло из него, какая — то жизненная сила, и выглядел он так, словно Бог покинул его, и я внезапно понял, что глаза у него блестят больше обычного, просто потому что в них стоят слезы.

Потом он медленно повернулся ко мне, и сердце у меня упало.

Но он только коротко сказал:

— Развяжите его.

Кто — то сзади дернул веревку и узел, стягивающий мне запястья, распустился.

Я стоял, растирая руки — кончики пальцев сначала были белые и ничего не чувствовали, а потом стали красными, точно я окунул их в горячую воду.

— Ты был внизу? — спросил он.

— Нет, но я видел, святой отец.

— Там что — нибудь осталось?

Я покачал головой.

— Дома ушли под воду. Все.

Он задумчиво кивнул — не столько мне, сколько отвечая каким — то своим мыслям.

— Они теперь для жителей глубин, — сказал он, — что ж, я так и думал…

И добавил, обернувшись к остальным, уже иным, прежним голосом, мягким и властным:

— Пойдемте… ибо нам предстоит свершить многое…

И люди так привыкли его слушаться, что поднялись и пошли за ним — и никто не возразил, никто не сказал, что ныне есть иная сила и власть, сильнее его силы и власти… Он все — таки был Святым отцом, и так оно и будет до конца дней.