Владимир Васильев - Дальше в лес…

Нава поднялась, передала горшок мне, оделась и занялась уборкой. Я понюхал: пахло вкусно, как всегда у Навы. И на вкус оказалось вкусно. Я принялся есть. Старец некоторое время молча смотрел на меня и повторял губами мои жевательно-глотательные движения. А потом осуждающе заметил:

— Не добродила у вас еда, есть такое нельзя.

— Почему нельзя? — дразня его, ехидно спросил я.

Старец хихикнул.

— Эх ты, Молчун, — сказал он с не менее ехидной улыбочкой. — Ты бы уж лучше, Молчун, молчал. Ты вот лучше мне расскажи, давно я у тебя уже спрашиваю…

Про голову интересоваться будет, мол, что с меня взять, с безголового…

— …очень это болезненно, когда голову отрезают?

И почему они все как по писаному живут? Хотя писать никто из них не умеет. Я сам с трудом недавно вспомнил, что это слово значит, хотя написать ничего не получилось, как я ни пыжился. Но это выражение «жить по писаному» понимал.

— А тебе-то какое дело? — крикнула Нава. — Что ты все допытываешься?.. Ходит и допытывается…

— Кричит, — сообщил мне Старец. — Покрикивает на меня. Ни одного еще не родила, а покрикивает. Ты почему не рожаешь? Сколько с Молчуном живешь, а не рожаешь. Все рожают, а ты нет. Так поступать нельзя. А что такое «нельзя», ты знаешь? Это значит: нежелательно, не одобряется, а поскольку не одобряется, значит, так поступать нельзя. Что можно — это еще неизвестно, а что уж нельзя, то нельзя. Это всем надлежит понимать, а тебе тем бо, потому что в чужой деревне живешь, дом тебе дали, Молчуна вот в мужья пристроили. У него, может, голова и чужая, пристроенная, но телом он здоровый, и рожать тебе отказываться нельзя. Вот и получается, что «нельзя» — это самое что ни на есть нежелательное…

Я предположил, что сейчас Старцу достанется на орехи, — что-то он разговорился сегодня, хотя я заранее знал все, что он скажет. Обычно у Навы не хватало терпения выслушивать его нудеж, и она гнала старика из дому. Сейчас же она, злая и надутая, схватила со стола корытце и ушла в чулан.

Старец поглядел ей вслед, посопел обиженно, что его не желают слушать, и продолжил:

— Как еще можно понимать «нельзя»? Можно и нужно понимать так, что «нельзя» — вредно…

Я доскреб кашу, поставил со стуком порожний горшок перед стариком и вышел в лес. Можно назвать это и деревенской улицей. Как ни называй, а выглядит это каждый день одинаково: вокруг дома густые поросли травы, нарушенные только тропинкой, протоптанной Старцем. Чуть далее деревенскую «улицу» уже расчистили, и у соседского дома ребятишки рвали бурую мякоть зеленого ползуна, вылезшего из переплетения ветвей над деревней и облитого бродилом. Он уже потемнел и закис. Пахло от него остро и аппетитно, но я был не голоден и не рвался разделить трапезу с детьми. Кто-то самый неугомонный из них «мумукнул» набитым ртом, что должно было означать «Молчак-мертвяк» или «Молчун-корочун», но быстро унялся. С поля доносился нестройный хор скучных голосов: «Эй, сей веселей, вправо сей, влево сей…» Эхо отвечало: «Эй, Евсей!.. Где Евсей…» И я непроизвольно вздрагивал, слыша это. Что за странное имя? В лесу таких не бывает. По крайней мере, в соседних деревнях ничего похожего нет. Может, это и не эхо, а мертвяки отвечают, подумалось мне, однако я ни разу не видел поющих мертвяков. Говорящих тоже не видел. Но чувствовалось, что посевное занятие никого не вдохновляет, потому что в лесу не надо было ничего сеять, чтобы обеспечить себе пропитание — его хватало вокруг с лихвой. И только отсутствие другого дела и стариковские «надо» и «нельзя» заставляли народ выходить на поле — друг на друга посмотреть, мышцы и косточки размять.

Это я их так понял, а Староста управлялся с народом словом «надо». Хватало.

Колченог сидит дома, понял я, подходя к его дому.

Колченог, конечно, сидел дома и массировал ногу.

— Садись, — сказал он мне приветливо. — Вот тут я мягкой травки постелил для гостей. Уходишь, говорят?

Опять, подумал я, опять все сначала. Так было вчера, так было позавчера. Неужели так будет завтра и послезавтра? Опять он меня заговаривает, а я опять слушаю. Что мне остается. Если я чужой не только в деревне, но и в лесу. Даже они, здесь рожденные, редко уходят в лес поодиночке. Ну разве что на Выселки, которые неподалеку. Между деревнями сильны родственные связи — женихи и невесты, соединяясь, поселяются то там, то тут. Даже я один раз сам до Выселок дошел, хотя уже на входе в ту деревню Нава меня нагнала и сильно выговаривала за то, что ее не предупредил об уходе. Я признал свою вину. Но нашел там двоих мужиков, которые обещали показать мне дорогу в Город, хотя на них такая же надежда, как на наших, — говорить горазды, а до Города только языком ходят. И я между ними.