Владимир Васильев - Дальше в лес…

— Да ладно, Колченог, — отмахнулся я. — Все равно она, наверное, порвалась так, что ее уже носить невозможно.

— Это уж точно! — обрадовался оправданию Колченог. — Даже если б целая была — невозможно. Ею только детей пугать да женщин. А мужик и зашибить может, если в лесу встретит. Решит, что урод какой-нибудь новый появился в лесу. У нас с уродами разговор короткий: если хочешь быть уродом, будь, но к нам не лезь.

— Они ж не виноваты, — вступилась вдруг за уродов Нава. — Уродами рождаются, а не становятся.

— Х-хе, — возник Кулак. — Мертвяками тоже рождаются, но мы их как поливали травобоем, так и будем поливать.

— Так то мертвяки, а уродам женщины не нужны. Наверное, мы для них и не женщины вовсе, — предположила она.

А я тем временем изучал лес. И нашел следы! Сам нашел, без подсказки Колченога и других мужиков. Я чувствовал, что они давно их видят, но дают мне возможность самому сообразить. Ведь для того и пришли сюда, чтобы моя запоминалка и соображалка заработали. Кажется, начинают…

Сначала я разглядел проплешину в древесных кронах, сросшихся над болотом. Везде по сторонам кроны были густые, зеленые, не пробиваемые взглядом и почти не просвечиваемые светом, а тут почти ровная полоса поломанных и побуревших от смерти ветвей и листвы, сквозь которые просвечивало синее небо с редкими облачками. Некоторые из обломанных ветвей были весьма толстыми, ветром или прочими естественными ломателями их так не поломаешь.

— Р-ру-р-ры-у-гу-гу-гу-у… — опять зареготал Колченог. — Бу-у-ум-с-с… Р-р-р-ру-вз-з-зи-и-и…

Я вздрогнул. Очень на что-то похоже было. Я это точно слышал!.. В бреду, когда впервые в сознании начало брезжить. Значит, слышал и раньше, если бредил этим.

— Бу-у-ум-с-с… Р-р-р-ру-вз-з-зи-и-и… — повторил Колченог. Похоже, ему нравилось, как у него получается. — Будто врезалось во что-то, — рассказывал он. — Потом недолго, на раз-два, тишина и — хруст ветвей, а потом бо-ольшой плюх! Жирный такой плюх. Никогда раньше такого не слышал. Никогда раньше ничего такого громадного в болото не падало. В это время Молчун и вылетел сквозь ветви, продрав их вот тут, — показал он на небольшую дырку в стене зарослей, затянутую свежей паутиной, на которой сидел ярко-зеленый паук с мою ладонь размером и заинтересованно следил за нами одним глазом, вторым присматривая за агонией маленькой птички красно-голубого окраса, которая все больше запутывалась в липкой паутине.

Я тоже понаблюдал за своей крылатой сестричкой. И даже протянул руку, чтобы ее освободить.

— Не трогай! — остановила меня Нава. — Паутина ядовитая. Ожог будет. Она все равно уже умрет.

Я отдернул руку. Интересно, я приготовил место для ее смерти.

— Так вот эдак: плю-ю-ух, потом ча-авк и хлюп, — продолжал красочно изображать Колченог. Он и раньше мне это неоднократно рассказывал, но там, в деревне, это не выходило так убедительно и зримо. — А Молчун вылетает вон оттуда, раскинув руки, как птица. Нет чтобы перед головой их держать — может, не так бы сильно голову повредил… И вот в это дерево — шандарах! Я подумал, что дерево упадет, но упал только Молчун. Что интересно, он и тогда молчал! Другой бы орал, как кабан, крокодилом цапнутый, или как девка в лапах мертвяка. А он и летел молча, и по стволу сполз молча. Молчун — он и есть Молчун. Я тогда его так про себя и назвал — Молчун. А кто он есть, если не Молчун, когда летел молча и о дерево ударился молча?

Я внимательно изучил кору дерева — хорошо было видно содранное место. Такое невозможно сделать голой головой. По крайней мере после этого уже не встают.

— А на голове у меня что-нибудь было? — обернулся я к Колченогу.

— Зачем ты спросил? — обиделся он. — Лучше бы ты не спрашивал! Я тогда сразу подумал, что ты — летающий мертвяк, потому что голова у тебя была большая, гладкая, как у мертвяка, и красного цвета, как кровь. Таких голов у мертвяков не бывает. А когда ты сполз по стволу и голова набок свесилась, потому что держалась неизвестно на чем — когда летел, тебе ее какой-то веткой и обрезало, — вот тогда, когда свесилась, полголовы твоей и свалилось на траву. И мы с Обидой-Мучеником увидели, что вторая половина головы у тебя, как у всех людей, только плохо на шее держится.

Обида-Мученик поднял ту гладкую половину твоей головы, заглянул внутрь и вдруг как завизжит! Я тоже заглянул, но не завизжал. Потому что Обида-Мученик за двоих визжал, а если б он визжал за одного, я бы тоже завизжал, потому что это было страшно: внутри головы не было ничего живого, а было что-то черное и страшное. Я видел, что внутри головы у человека бывает, когда одному мужику на голову прыгающее дерево прыгнуло и тоже полголовы снесло, — там все живое было, а тут — ничего живого. Обида-Мученик и отбросил от себя половину головы твоей. Так сильно отбросил, что где-то в болоте плюхнуло… Может, поэтому ты ничего не помнишь, что полголовы твоей выбросили в болото? Ты уж не обижайся на нас, на Обиду-Мученика теперь вообще нельзя обижаться, обидели мы его все, жалко мне его. Вон как тебя тащил, ни разу не пожаловался…