Сборник - Фантастика, 1966 год. Выпуск 1

– Это Гри? Я бы не узнала его - как он вырос!

Мама рассказывала о необыкновенных его успехах, и всякий раз, оборачиваясь к нему, добавляла:

– Только не задирай носа, Гри!

Когда гости ушли, папа сказал, что лавровый лист - тяжелый лист, и венки из него сломили не одну шею.

– Дин,- голос у мамы был ласковый, с легким укором, как прежде, когда после бокала шампанского, поднятого за успехи Гри, она журила сына и требовала скромности,Дин, не надо социологии, не надо философии. Я хочу радоваться. Просто радоваться, понимаешь?

– Нет,- рассмеялся папа,- не понимаю. Я как жирафа: в понедельник промочил ноги - в пятницу, глядишь, насморк.

Спустя три недели, во вторник, пятнадцатого апреля, Гри вторично прогулял уроки. Домой он вернулся к трем часам - как положено. Вечером в четверг позвонил Гор Максович - он просил Дина Григорьевича, если возможно, заглянуть в школу.

По пути в школу каждый был занят своим: Гри гадал, рассказал или не рассказал Гор Максович папе о прогуле, а Дин Григорьевич упорно подавлял искушение спросить сына, не знает ли тот, зачем он, отец, понадобился учителю.

Гор Максович встретил их у дверей и немедля, прямо с порога, провел Дина Григорьевича к столу, на котором распластался огромный лист, испещренный зигзагами.

– Смотрите, друг мой, и удивляйтесь. Я снова вижу Афродиту, рожденную из пены,- шумел он, тыча пальцем в лист,- и только тот, кто слеп, увидит здесь лишь ломаных чреду.

Дин Григорьевич не был слеп, но пеннорожденной Афродиты он все-таки не видел: трехнедельная табель-кривая Гри с десятого дня падала вcе круче и к шестнадцатому дню стала вовсе отвесной, застряв где-то между сорока и пятьюдесятью единицами, - единиц на пятнадцать нике обычной нормы первоклассника. Но на восемнадцатый день она круто, до отметки триста сорок, взмыла кверху, а вчера - девятнадцатый рабочий день - поднялась еще на тридцать единиц. Семнадцатый день на графике не был обозначен.

– Гор Максович,- вполголоса произнес Дин,- здесь пропущен семнадцатый день.

– Нет,- сказал старик, протянув руку в сторону Гри,это здесь он пропущен. Где ты был, Гри, во вторник? Вы слышите: в энтомологическом саду. Почему тебе захотелось именно туда? Изумительно, исчерпывающий и в высшей степени оригинальный ответ: не знаю, просто так захотелось. Почему ты не рассказал о прогуле отцу? Ага, понятно: не хотел огорчать его. А теперь, Гри, выйди и погуляй четверть часа.

Едва в конце коридора утихли шаги Гри, декламаторский зуд оставил Гора Максовича. С минуту оба они - и старик и Дин Григорьевич - молчали, а потом старик подошел к Элу Большому, положил ладонь на его зеленый глаз и сказал:

– Эти слова не для него, но, право, я без колебаний признал бы его гением педагогики, если бы он с упреждением хотя бы в одну-две недели отыскивал пути активизации информационного потока моих школяров. Почему Гри захотелось именно в энтомологический сад? Почему только на семнадцатый день, хотя кривая начала падать с десятого дня? Почему?

– Не знаю, ничего не знаю,- шептал Дин Григорьевич, - симптомы есть, но прогнозов нет. Элу просто бездарный констататор. И чтобы понять это, мне понадобился сын, мой собственный сын. Интуиция вела Гри. Но как долго она будет служить ему? Элу показывает меру его одаренности. Но я должен знать меру устойчивости этой одаренности, иначе - она призрак… призрак, который может раствориться в первых же лучах рассвета.

– Нет, Дин, не то,- воскликнул старик,- исследователь не вправе ставить так вопрос - “все - или ничего”. И как бы вам ни хотелось узнать тысячепроцентно гарантированное будущее уже сегодня, ничего не получится. Может быть, это достанется вашему сыну, а может, только его правнуку. Но если ваш новый Элу заглянет на неделю, на месяц вперед, мы двинемся втрое быстрее и увереннее.

“Втрое быстрее и увереннее”, - машинально повторил Дин Григорьевич, досматривая картину, которая возникла перед ним еще до того, как старик обрушился на него с упреками и разоблачениями. Уже с месяц она неотступно преследовала его, эта картина: автомобиль идет на огромной скорости по солончаку, и фары его высвечивают солончак перед машиной метров на двести, а дальше, до горизонта,- сплошная темень. Ему нестерпимо хочется увеличить скорость, но, чтобы увеличить скорость, надо увидеть всю дорогу - до горизонта.

Но как, как может он увидеть ее всю? И под силу ли это человеку вообще? А что, если мойры и парки - вовсе не гениальное прозрение человеческой интуиции, а всего лишь заманчивый и удобный поэтический образ?