Сборник - Фантастика 1972

На второй день пути их лодку обстреляли из гущи мангровников.

Один из гребцов был смертельно ранен и к вечеру умер. Он скончался без единого слова жалобы или укора. “Скажите Ей, - пробормотал он, - что Нгуэн-о-Конг сделал все, что мог”.

Два дня после этого прошли спокойно. А затем на каноэ, проходившее теснину, рухнул ствол дерева, может быть подточенного муравьями или термитами. С большим трудом удалось спасти коечто из припасов. Сук упавшего дерева проломил борт легкой лодки и разорвал ногу Коноплеву. Понадобилось сделать остановку. Продуктов было в обрез.

Пришлось поступить так, как было уже сказано: Светлов и Абрамович с двумя гребцами ушли.

Коноплев и четырнадцатилетний Ки-о-Куак остались.

Затем, как и условились, двинулся вперед и Ки. Оставшийся в полном одиночестве Коноплев вынужден был не трогаться с места. Рана его не беспокоила, но лихорадка трепала все сильнее.

23 июля было отмечено сильным землетрясением (знаменитое июльское землетрясение 1935 года, с эпицентром восточнее Молуккских островов), которое сопровождалось сильнейшим ливнем.

Коноплев в который раз промок до костей и пережил сильнейший пароксизм болезни…

…Сидя теперь, ленинградской мартовской ночью за своим домашним столом, читая этот набросанный небрежно, нервно, карандашом - не то его, не то не его почерком - дневник, этот Коноплев, как будто тот же самый, но в то же время совершенно другой Коноплев, время от времени отрываясь от записок, поднимал усталое, побледневшее лицо и, уставясь в темное окно, долго, многие минуты оставался без движения.

Как ни парадоксально это звучит, как раз теперь, когда его смутные полугрезы-полуопасения получили, наконец, бесспорное (даже документальное!) обоснование, именно сейчас он начал ощущать все это как совершенно немыслимую фантасмагорию.

Рассудок теперь, казалось бы, вынужден был признать: “Ну что ж? Оказывается, и на самом деле!” Но непосредственное чувство, наоборот, начало яростно протестовать: “Да нет же, что ты, Андрей Андреевич! Немыслимо!

Исключено!” Да, конечно, он много “знал” теперь такого, что как будто не было точно обозначено в самом дневнике. Он видел не “заросли”, как говорилось там, а определенные темно-зеленые, пестрые, глянцевитые листья; слышал острый запах в момент, когда их с хрустом давят сапоги белого.

Он читал: “Тук-к-хаи” и видел смешную остренькую мордочку этой ящерицы, некоторыми повадками своими напоминающей млекопитающих, кирпично-красные пятнышки на мягкой светло-голубой спинке. Она приносила счастье человеку, под кровлей которого поселялась. Вечерами, прймав мышонка или забежавшего огромного паука, она издавала звонкое “тук-тук-кхй!” - клич торжества и радости Ведь знал же он все это? Или…

А может быть, вычитал из Брема, потому что, откуда иначе известно ему и ученое мудреное имя этого зверька: “гекко вертициллятус”?

Голова у него разламывалась, как только он начинал разбираться в этом

Вот письмо, лежащее на столе теперь, когда все уже кончилось.

Почерк этого - очень длинного! - письма близко напоминает почерк в парусиновой тетради.

Но эксперты-графологи (их привлек к делу профессор Бронзов) не рискнули уверенно “идентифицировать” оба эти почерка. Не рисковали они, однако, и утверждать, что оба документа принадлежат Двум различным лицам.

“Бывает, - осторожничали они, - что во время болезненных состояний или сильных душевных потрясений почерк человека резко изменяется…” “А по выздоровлении возвращается к “статус-кво антэ”?” - допытывался Бронзов.

Эксперты пожимали плечами.

“Крайне редко…” - отвечал один.

“Бывает, но обычно с заметными изменениями”, - утверждал второй.

Надо сразу сказать, что все то, о чем говорится в письме, содержится - только, так сказать, в сжатом виде - в парусиновом блокноте.

“Светочка, дочка! Только ты сможешь понять меня. Я расскажу тебе все, как… Нет, я не рискую написать: “как было”. Как мне кажется, что оно было…

Землетрясение случилось в ночь на двадцать четвертое, а потом хлынул дождь. Ты таких не видывала: воздуха не оставалось, была сплошная вода. Хина мне уже не помогала.

Закутавшись в три одеяла, я дрожал под перекосившейся полупалаткой моей: не думал я, что так можно зябнуть в тропиках!

Наконец я впал не в сон, а скорее в долгий, переполненный кошмарами обморок (в дневнике сказано проще: “Надолго потерял сознание”).