Клиффорд Саймак - Вся плоть - трава

- Идите назад, - повторил вяз, неслышные слова хлестнули, как взмах бича.

И они ушли - исчезли, растворились в непостижимой тьме, во мраке более густом и черном, чем сама ночь.

Вяз, который разговаривает… а сколько еще есть говорящих деревьев? Много ли здесь осталось от Милвила? Сколько уже принадлежит другому, лиловому миру? Я поднимаю голову, смотрю на вершины деревьев, стеной окружающих сад, - призрачные тени в темном небе, они трепещут под дуновением странного ветра, что веет неведомо откуда. Трепещут на ветру… а быть может, тоже говорят о чем-то?. Кто они - прежние земные деревья, бессловесные и неразумные, или совсем иные деревья, порождение иной Земли?

Никогда мы этого не узнаем, а может, это и не важно, ведь с самого начала нам не на что было надеяться. Мы еще не вышли на ринг, а нас уже положили на обе лопатки. Все потеряно для нас давным-давно, в тот далекий день, когда мой отец принес домой охапку лиловых цветов.

Опять издали кто-то кричит, зовет меня по имени.

Бросаю свое оружие, иду через сад. Кому я понадобился?

Это не Нэнси, но голос знакомый.

А вот и Нэнси сбегает с холма.

- Скорей, Брэд!

- Где ты была? Что еще случилось?

- Там Шкалик Грант. Я ведь говорила, тебя ищет Шкалик. Он ждет у барьера. Он как-то проскользнул мимо часовых. Ему непременно надо с тобой повидаться…

- Так ведь Шкалик…

- Он здесь. И требует тебя. Говорит, больше никто не годится.

Она повернулась и почти побежала наверх, я тяжело поплелся за нею. Через двор доктора Фабиана, потом через улицу, а там еще один двор и… ну, конечно, здесь, прямо перед нами, проходит барьер.

По ту сторону с земли поднимается коренастый гном.

- Это ты, паренек? - слышу я.

Сажусь на корточки перед самым барьером и во все глаза смотрю на Шкалика

- Ну да, я… а ты как же…

- Об этом после. Некогда. Часовые знают, что я пролез сквозь оцепление. Меня ищут.

- Чего ты хочешь?

- Не я. Все. И ты. Всем это нужно. Вы здорово влипли.

- Все здорово влипли.

- Я про то и говорю. Одному болвану в Пентагоне приспичило сбросить бомбу. Я, когда сюда пробирался, слышал, в какой-то машине радио трепало всякую чушь. Краем уха кой-что поймал.

- Так, - говорю я. - Стало быть, человечеству крышка.

- Нет, не крышка! - сердито возражает Шкалик. - Есть выход. Если только в Вашингтоне поймут, если…

- Если ты знаешь выход, чего ж ты тратил время, искал меня? Сказал бы там…

- Кому? Да разве мне поверят? Кто я такой? Дрянь, забулдыга и пьяница, да еще из больницы сбежал…

- Ладно, - говорю я, - ладно.

- А вот ты им растолкуешь, ты вроде как посол, что ли, доверенное лицо. Тебя кто-нибудь да выслушает. Свяжись там с кем-нибудь, и тебя послушают.

- Если есть что слушать.

- Есть что слушать! - говорит Шкалик. - У нас есть кое-что такое, чего тем чужакам не хватает. И только мы одни можем им это дать.

- Дать? - кричу я. - Все, что им надо, они у нас и так отберут.

- Нет, это они так сами взять не могут, - возражает Шкалик.

Я качаю головой.

- Что-то слишком просто у тебя получается. Ведь они уже подцепили нас на крючок. Люди только того и хотят, чтоб они к нам пришли, да если бы и не хотели, они все равно придут. Они угодили в наше самое уязвимое место…

- У Цветов тоже есть уязвимое место, - говорит Шкалик.

- Не смеши меня.

- Ты просто обалдел и уже не соображаешь.

- Какой ты догадливый, черт подери!

Еще бы не обалдеть. Весь мир летит в тартарары. Над Милвилом нависла ядерная смерть, уже и так все с ума посходили, а теперь Хайрам расскажет о том, что видел у меня в саду, и народ окончательно взбесится. Хайрам и его шайка дотла сожгли мой дом, я остался без крова… да и все человечество осталось без крова, вся Земля перестала быть для нас родным домом. Отныне она всего лишь еще одно звено в длинной, нескончаемой цепи миров, подвластных иной форме жизни, и эту чужую жизнь людям не одолеть.

- Эти Цветы - очень древняя раса, - объясняет Шкалик. - Даже и не знаю, какая древняя. Может, им миллиард лет, а может, и два миллиарда, неизвестно. Сколько миров они прошли, сколько всяких народов видели - не просто живых, а разумных. И со всеми они поладили, со всеми сработались и действуют заодно. Но ни разу ни одно племя их не полюбило. Никто не выращивал их у себя в саду, никто и не думал их холить и нежить только за то, что они красивые…

- Да ты спятил! - ору я. - Вконец рехнулся!

- Брэд, - задохнувшись от волнения, говорит Нэнси, - а может быть, он прав? Ведь только за последние две тысячи лет или около того люди научились чувствовать красоту, увидели прекрасное в природе. Пещерному человеку и в голову не приходило, что цветок - это красиво…