Марианна Алферова - Золотая гора

Ив растерянно заморгал:

— У каждого своя цена на все.

— Ладно, не суетись, — Генрих похлопал его по плечу и тут же спешно отдернул руку. — Разум твой верну — хочешь? Ты и не знаешь, что был моим донором.

От внезапного предложения у Иванушкина перехватило дыхание. Поначалу он и не понял — хорошо или плохо это. Сделалось нестерпимо страшно. А потом Ив почувствовал, что не хочет возвращения. Всем сердцем, всем оставшимся осколком души — нет! Вспомнил он свою времянку, кривые стены, разбитое окно, залепленное пленкой, три драных ватника на вешалке — и ко всему этому надо вернуться вновь с прежним разумом и пониманием? Морковку выдирать, обрезать ботву, таскать мешки в погреб, и размышлять при этом о судьбах человечества?

Ив яростно затряс головой:

— Нет, нет, не хочу, не надо! — он протестующе замахал руками. — Не могу больше жить, все понимая. Пусть лучше мой разум у тебя останется. Я жмыхом стану, в Траншею лягу, и если там еще думать смогу…

Мысль ускользнула, и надо было спешно ее искать и отлеплять от колтуна прочих мыслей в изуродованном мозгу. Генрих смотрел на Иванушкина не мигая, и глаза у него сделались ледяными.

— Так вот, я там думать буду, что разум мой жив, — поймал наконец мысль Иванушкин. — Ты с его помощью творишь, картины пишешь. И я вроде как живу и не умираю. Меня это успокоит и примирит со всем и вся, — Иванушкин замолчал и улыбнулся, довольный своею речью.

Ему показалось, что сегодня он говорил чуточку умнее, чем вчера. Неужели его интеллект возвращается?! Но такого не бывало никогда!

Генрих нахмурился:

— Тогда вот что сделаем: увезу я тебя отсюда.

— Нет, нет, — замотал головой Иванушкин. — Не надо меня пересаживать. Я здесь прирос, больше нигде не хочу. Ты лучше Дину увези, плохо ей, вот она и мечется.

Генрих брезгливо сморщился: в отличие от Иванушкина он к данной особе не испытывал симпатии. Желание испытывал, чисто физическое, — это было, но приязнь? Нет и нет!

— Ты хоть знаешь, сколько выезд с огородов стоит? Не знаешь? Сто тысяч фик.

Ив растерянно захлопал глазами.

— Извини. Такие деньги. Их у тебя нет.

— Почему нет? Есть. Но не для Дины.

— Ты послушай, Генрих, послушай! — Иванушкин мертвой хваткой вцепился в Генрихово плечо. — Часть моей души стала твоей, вот и любовь к Дине должна перейти к тебе.

Генрих попытался стряхнуть его руку, но не мог.

"Что он делает?! Неужели он не чувствует, как остаток ЕГО души тянется к МОЕЙ доле?" — подумал Генрих.

— Любовь к Дине осталась у тебя целиком, — отвечал бизер глухим голосом.

— Разве? — смутился Иванушкин, но тут же опять заговорил просительно: — Понимаешь, я перед Диной виноват, а поправить ничего не могу, в жмыхи не сегодня-завтра попаду, так что придется тебе по наследству Дину опекать.

— Да в чем же ты виноват?!

— Тут очень сложно разобраться. И прежде не мог, не то, что теперь. Я, как начинаю, просто с ума схожу. Вот и решил: виноват, и все. Так проще.

"Я или он? — мелькнуло в мозгу Генриха. — Я! Я!" — выкрикнул он беззвучно и яростно.

— Что ты мелешь? Опомнись!

Иванушкин внезапно озлился на своего полубрата, который минуту назад казался ему полубогом.

— Что ты ко мне пристал?! Тебе что, мой талант не нравится? Плохой талант? Плохие картины пишешь?

— Картины хорошие, — признался Генрих. — И лучше, наверное, смогу.

— Вот и прекрасно! Вот и пиши!

— Но не сейчас же. Давай так договоримся: я сделаю все, что ты хочешь, увезу Дину с огородов. А ты… ты исполнишь мою просьбу.

Иванушкину сделалось страшно. Так страшно, что пересохло во рту, а ноги одеревенели. Он вдруг понял, что весь предыдущий разговор был лишь маскировкой, попыткой как-то оправдать последнюю, совершенно невозможную просьбу.

— Я слушаю, — тихо сказал Ив.

— Надо соединить весь твой разум. Весь, который ты так щедро разбросал и раздарил. Соединить во мне. В подвале Ядвиги есть установка, та, самая первая, при помощи которой Папаша откачал свой разум и оставил его наследникам. Она нам вполне подойдет. Мы соединим весь твой огромный интеллект. Во мне.

Иванушкин, растерянно моргая, уставился на Генриха. На глаза навернулись слезы и потекли по щекам. Иванушкин надеялся, что те жалкие остатки ума, которые он сохранил — это его владение, его крошечное, последнее достояние. И вдруг у него хотят отнять еще и это. Хочет отобрать тот, кто и так владеет почти всем.

— А как же я… — пробормотал Иванушкин. — Я что, умру? Да?

Генрих несколько секунд молча смотрел на него, а затем кивнул.