Леонид Платов - Искатель. 1970. Выпуск №3

— Я не хотел, Баллард, — говорил он мне, — я не имел права выдавать себя на половине пути. Я мечтал о том, чтобы подарить человечеству и моей родине новый мир изученным и описанным до конца, до предела. Да, я был гордецом, и судьба жестоко покарала меня за эту гордыню. Ну что же? Так было нужно, Баллард!

Кара и верно была не легкой, кэптен! Жена Старика в те дни торжества была беременна. Рождение ребенка ожидалось через два или два с небольшим месяца, по возвращении домой. Но еще на пути туда она почувствовала себя нехорошо: сказалось утомление или случилось что-нибудь другое — русский не коснулся причин.

В момент появления лодки среди Дуная молодой женщине сделалось совсем плохо. Нужна была, по-видимому, помощь врача и притом немедленная. Но эти двое безумцев, двое фанатиков решили плыть обратно. Еще бы: высадка на берег разоблачила бы их тайну, раскрыла бы ее преждевременно! Разве на это можно было пойти? И вот лодка ушла в глубину. А результат? Я видел этот результат: маленький темный крест на белой полоске песка, под трехсотметровой толщей камня, за сотни миль от малейшего звука, от самого слабого лучика света, от ничтожнейших проявлений жизни.

Вечно пустой, вечно прохладный серебристый полумесяц берега, вечное дуновение легкого ветра, дующего всегда в одну сторону, с востока на запад… Ничего более торжественного, страшного и скорбного не мог бы вообразить себе никакой романист, ни один художник! И посреди этого — высокий пожилой человек, без слез опускающий в неглубокую яму два безжизненных тела — молодой женщины и недоношенного ребенка! Ах, дорогой кэптен! Я простой солдат моей родины, грубый томми-йоркширец. Вайолт — девушка, прошедшая суровую жизненную школу. Хризич и его молодцы — нужно ли говорить о них? Что они видели и пережили за последние годы! Но я не стыжусь: там, в этой бездне, гнетомые стремлением скорее вырваться из нее, гонимые борьбою за жизнь, мы не удерживали своих чувств. Да, я плакал, кэптен, а Вук Хризич приказал своим сербам дать три залпа в воздух, пока темный крест еще виднелся за нами в бледном луче кормового прожектора. Он никому не смотрел в глаза, старый вояка. Русский же — он и тут был как каменный.

— Я не хотел, Баллард, — сквозь зубы сказал он мне полчаса спустя, — я не хотел раскрывать людям своей тайны, прежде чем сам не овладею ею. Я хотел принести ее моей родине — России. Может быть, вы скажете, что я был плохим русским: я много лет жил на чужбине, обуреваемый своею страстью. Но я делал это для России. Ну что ж? Если позволит судьба, теперь моя страна получит этот дар — мое открытие…

Похоронив жену, он вернулся домой одинокий, но не сломленный. Год он обрабатывал свои материалы. А потом… А потом все пошло вверх дном: война неистовствовала. Крик Муссолини по радио. Адриатика в огне. Гитлеровцы на Балканах!..

В сорок первом году инженер Саосерски понял, что не разглашение, которого он боялся, а другая, худшая опасность грозит его тайне: что, если ее захватят фашисты?

Он думал недолго. Двадцать восьмого июня вилла Плутония, его обитель, сгорела. Местные газеты писали: «Море огня уничтожило коллекции и документы русского геолога…»

Да, но его рукописи не сгорели, Он спрятал их — я не знаю где! Пожар виллы был лишь необходимой жертвой.

Но враги, очевидно, о чем-то знали или догадывались. Неделю спустя в его номер в гостинице постучали. Вошедшие не были итальянцами; они говорили по-немецки… Они предъявили ордер на арест, составленный на двух языках. Русский инженер исчез из Италии… И только через три года маленькая «Зета» среди далматинских островов наткнулась на рыбачью лодку, в которой истощенный Старик греб на запад… Остальное вы знаете…

Что же мне еще рассказывать вам, кэптен? Вы или верите мне, или уже нет; слова могут прибавить немного!

Да, на рассвете следующего дня «Зета» у самого берега погрузилась в воду. Сербы доверились недрам своей страны.

Никогда не забуду животного страха, охватившего меня, когда электромоторы были включены и мы двинулись вперед. Великий бог, куда?..

Мне трудно рассказывать дальше, кэптен… Мы следили время по часам, но у нас не было ни дня, ни ночи, — и разве я могу сказать, сколько суток прошло? Сегодня двадцатое? Ну, значит, мы плыли неделю.